Лев Давыдычев - Генерал-лейтенант Самойлов возвращается в детство
Ивана Варфоломеевича, к счастью, дома не оказалось. Сынок быстро переоделся и сразу приступил к делу: начал искать записи об эликсире или препарате, названия которого пока он ещё не знал. Они могли оказаться в самом неожиданном месте. Ученый ведь жил один и вполне мог делать записи, к примеру, хоть на кухне и там же их оставить. Об этом Сергею Ивановичу сообщила убиравшая квартиру старушка.
Сегодня мозг агента, видимо, от всего пережитого в квартире-универмаге почти со всеми отделами, работал необыкновенно остро. Сынок вспомнил, что в аэропорту сотрудники поздравляли Ивана Варфоломеевича с новыми достигнутыми ими результатами, а он сообщил, что привез какие-то новости, которые явятся для лаборатории праздником. Конечно, он имел в виду записи, которые делал в отеле, а записи могли быть — где? С удовлетворением потирая руки, Сынок направился к чемодану, из которого недавно ловко выкрал свой белый, с фашистскими свастичками галстук, осторожно и самым тщательным образом перебрал вещи и на дне обнаружил блокнот, исписанный формулами и колонками цифр.
Включив торшер, Сынок положил блокнот на подставку, взял миниатюрнейший фотоаппаратик и начал неторопливо, тщательно делать снимки с каждого листка.
Агентское сердце ликовало.
— Чем занимаешься, сынок? — услышал он за своей спиной голос неслышно вошедшего в комнату Ивана Варфоломеевича.
Шпионское сердце похолодело.
Глава под номером ОДИННАДЦАТЬ и под названием
«Пути шпионские исповедимы,
или
Превращение Серёженьки в майора Сержа фон Ллойда»
Опечаленный, просто переполненный горем Вовик вроде бы бесцельно слонялся по улицам, а на самом деле думал и думал, как бы ему встретиться с Илларионом Венедиктовичем и Лапой. После знакомства с ними Вовику захотелось жить совсем иначе, чем он жил прежде. Конечно, и коварная девочка Верочка не выходила у него из головы и, увы, из сердца. И, честно говоря, он не знал, как будет вести себя, если случайно встретится с ней. Умом он понимал, что надо пройти мимо, даже не оглядываясь и не сказав ей ни слова. Но сердце осторожно намекало, что в нём тлеет высокое и прекрасное чувство к той, которая когда-то была воспитанной девочкой Вероникой, вся голова в разноцветных бантиках…
Он и не заметил, что давно сидит на скамье у подъезда, в котором живёт Илларион Венедиктович. Впервые в жизни Вовик чувствовал, что ему нужен друг, человек, с которым интересно жить, заниматься чем-нибудь важным… Сейчас он даже представить не мог, как это он ухитрился продрыхать встречу с генерал-лейтенантом в отставке, который обещал сообщить ему какую-то тайну, предлагал свою дружбу…
Когда из подъезда вышли врачи, Вовик почему-то решил, что они от Иллариона Венедиктовича, и растревожился, не случилось ли чего с ним. Но зайти в квартиру он постеснялся, помня просьбу Лапы не беспокоить генерал-лейтенанта несколько дней. Куда идти? Что делать? Чем заняться?.. И такая огромная одолела его тоска, такое сильнейшее ощущение собственной ненужности никому, что он впервые в жизни испытал желание подраться, вот как бился Лапа — один с несколькими бандитами.
Не заметил Вовик, как из-за угла появился озабоченный Григорий Григорьевич с Эммочкой на руках. Сразу сообщу вам, уважаемые читатели: он до того был озабочен судьбой Анастасии Георгиевны и Джульетточки, что прибрёл не к тому дому!
На Вовиково счастье, Григорий Григорьевич заметил мальчишку, обрадовался, но подойдя, обнаружил, в каком горестном состоянии тот находится, участливо спросил:
— Чего это с тобой? Опять женщина?
— Не знаю, — печально отозвался Вовик. — Может быть…
— Всем сердцем понимаю тебя, — сокрушенно произнес Григорий Григорьевич. — От женщины, которая жестоко и коварно тебя обманывала, легко не отделаешься. По себе знаю. Придётся тебе ещё немало пострадать, но всё это будет тебе только на пользу. Однако, Вовик, против любых бед и страданий есть одно сильное средство — дела и заботы! Желательно — о других, а не о себе. Помоги-ка мне! Чего тебе, понимаешь ли, пребывать в бездействии?
— Опять эта собаченция? — с презрением спросил Вовик.
— И эта вот, Эммочка, — нежно ответил Григорий Григорьевич, — и другая, известная тебе Джульетточка. А главное, Анастасия Георгиевна. Она в сочувствии и помощи очень нуждается. Собачкам лучше не видеть друг друга, они ревнивы, а ревность, друг мой, любое живое существо даже на преступление толкнуть может. Ты постоишь с Эммочкой в соседнем подъезде, а когда я уйду за угол с Джульетточкой, занесешь Эммочку в мою квартиру. Чувства, даже собачьи, уважать надо.
Конечно, Вовик подумал, что вот, мол, кто о ком переживает, но выполнить просьбу согласился, тем более почувствовал, что оставаться одному ему просто невмоготу.
Всё-таки богатый жизненный опыт правильно подсказал Григорию Григорьевичу, как ему быть с Джульетточкой. Он застал её скучной, вялой, не прикоснувшейся к еде.
— Всё понял, всё! — обрадовался он. — Не забыла ты свою дорогую Анастасию Георгиевну.
Сразу ожила Джульетточка, взглядом умоляюще попросила: «Вам я за всё благодарна, но соедините меня, пожалуйста, с моей законной владелицей!»
— Идём, идём! — ответил ей Григорий Григорьевич. — Вернее, едем, едем на любом из видов городского транспорта, в том числе и на такси, конечно!
Как реагировала Анастасия Георгиевна на возвращение Джульетточки, нет необходимости, уважаемые читатели, описывать.
Выслушав поток благодарных слов, Григорий Григорьевич поспешил к своей Эммочке, на радостях, увы, забыв о Вовике.
Нет никакого сомнения в том, что кое-кому покажется если и не смешной, то, по крайней мере, странной и даже нелепой привязанность старых людей к собачкам и кошкам. Ничего в этом смешного, странного, тем более нелепого, — нет. С собачкой или кошкой жить ещё можно: всё-таки рядом живое существо, — а сколько одиноких старых людей даже без домашних животных доживает свой век? Вы, уважаемые читатели, хотя бы одному или одной из них помогли чем-нибудь когда-нибудь где-нибудь? Помогите, пожалуйста, при случае. Доброе дело сделаете.
Теперь мы возвращаемся, пожалуй, к одному из самых главных событий нашего повествования. Помните, Иван Варфоломеевич спросил Серёженьку, застав его за фотографированием страниц своего блокнота, в котором были зафиксированы последние данные об эликсире грандиозно наоборотус.
— Чем занимаешься, сынок? — И получилось так, словно он просто полюбопытствовал, хотя ум его отказался сразу оценить подлинное значение происходившего. Иван Варфоломеевич обессилел, опустился в кресло и машинально переспросил: — Чем занимаешься?
— Работой, папа, — спокойно ответил Серёжа, делая всё так же неторопливо и тщательно последние снимки. — Жаль, что ты застал меня за этим, очень жаль. — Он сел напротив, устало развалившись в кресле. — Я хотел всё скрыть, дорогой отец, чтобы не волновать тебя понапрасну.
— Принеси мне, пожалуйста, стаканчик вина, — попросил Иван Варфоломеевич, который, как ему казалось, и не волновался нисколько, а просто потерял способность испытывать что-либо. — Там, в кухонном шкафчике, есть такая длинная бутылка,
— Тебе — вина?!
— Да, очень помогает… я тяну эту бутылку уже года два.
Серёжа (или Серж?) принес стаканчик, но Иван Варфоломеевич долго не мог поднять руки, только шевелил пальцами. Прикрыв глаза, он приказал себе держаться, не раскисать, открыл глаза, взял стаканчик, медленно, маленькими глотками выпил, проговорил:
— Вот спасибо…
И молчал. Он знал свою особенность не сразу реагировать на несчастье или неудачу, это обыкновенно наступало чуть после, а сейчас он спросил, словно просто поинтересовался:
— Надеюсь, ты всё-таки не мой сын? Тогда мне стало бы хоть чуточку легче.
— Папа, я тебе всё объясню. — Серёжа (или Серж?) заметно нервничал. — Ты же знаешь, моей мечтой было вернуться к тебе. И я не торговался со своими хозяевами. Это было бы в высшей степени бесполезно и в не меньшей степени опасно. Со мной могли расправиться в любой момент любым способом. А условие было одно: добыть секрет твоего изобретения. Если я не выполню этого условия, меня вскоре не будет… в живых. Понимаешь? Меня не будет в живых!
— Почему ты сразу не сказал мне об этом?
— Повторяю: не хотел тебя волновать. Не приди ты вот недавно, и всё обошлось бы самым наилучшим образом.
— И что ты сейчас предлагаешь мне? — продолжал словно бы просто интересоваться Иван Варфоломеевич. Он чувствовал, как усталость расползается по всему телу. — Стать предателем? Твоим сообщником?
— Каким предателем?! — искренне поразился Серж (или Серёжа?). — Изобретение принадлежит тебе! Ты его полновластный хозяин!
