Николай Дубов - Жесткая проба
Голомозый, когда Алексей сказал ему о своих сомнениях, скорбно вздохнул.
— Такие слова люди говорят в утешение. А суть в том, что человек обречен в поте лица добывать хлеб свой… Очень просто: надо жить, жить без денег нельзя, а тебе за твое стояние и стук платят деньги. Другим — за другое. И человек должен терпеть… Однако, если у тебя какая заминка, ты не стесняйся… Табельщик — человек маленький, но и от него кой-чего зависит. А я — всей душой… А как же? Волки и те в стаи сбиваются, подсобляют один одному. А мы ить не волки, помогать дружка дружке всё одно как брат брату — это есть человеческое предначертание…
Особенно охотно Голомозый говорил о том, что жизнь человеческая — путь тернистый, много на нем всяких соблазнов и испытаний. В одиночку человеку их не преодолеть, не вынести. Один человек, как колосок у дороги — и ветер его на все стороны клонит, и каждый прохожий затопчет. А нива засеянная, она, как степа, стоит — колосок к колоску, под ветром клонится, да не ломится. Если, конечно, посев добрый и не засорен плевелами… Мимоходом спросил, не верует ли Горбачев в бога.
— В бога? — удивился Алексей. — Да кто в него сейчас верит?
— Если про церковь говорить, то немногие, — согласился Голомозый. — И что удивительного? Душа человеческая жаждет познания истины, а в церкви какая может быть истина? Рясы, иконы, идолопоклонство языческое… Театр, а не религия. Не просветляют разум, а затемняют его.
В другой раз Голомозый начал расспрашивать, как Алексею живется, что он делает в свободное время, не скучно ли в общежитии. В общежитии было скучно. Унылая голая комната, в которой стояли стол и шесть коек, наводила тоску. В ней старались находиться как можно меньше: спали, ели из бумажек запасенные в гастрономе или на базаре харчи и спешили уйти — в кино, в сад или просто так, «прошвырнуться», лишь бы не сидеть в осточертевших стенах. Иногда выпивали, но и это предпочитали делать в забегаловках, а если денег случалось больше — в пельменной на главной улице.
Голомозый сокрушенно кивал головой. Да-да, верно, верно. Молодежь не знает, чем себя занять. Хлеб насущный ей обеспечен. А этого мало! Напитав тело, человек стремится напитать душу, а пищи духовной не находит, бродит в потемках грубых плотских развлечений. Однако, утоляя жажду телесную, нельзя утолить жажду духовную. И жажда эта иссушает человека, делает его черствым, равнодушным к ближнему. А ведь и марксистское учение говорит, что человек — существо общественное… Нельзя человеку в одиночестве бродить по земле. Жить нужно в братском единении, когда человек протягивает другому не только половину своей краюшки, но и душу свою. И есть люди, которые стремятся помочь другим, не таят души своей и сообща идут к светлому будущему… Если Горбачев хочет, он, Голомозый, может познакомить его с такими людьми. Они собираются вместе, беседуют, помогают друг другу и словом и делом. И пусть он не думает, что там одни старики. Там и молодежь, которая устала бродить впотьмах и приобщилась к свету. И они не только наставляют друг друга, но и развлекаются. Достойным образом. Поют, играют в разные игры…
— У вас кружок какой самодеятельный или что? — спросил Алексей. — В самодеятельность я не хочу — не умею.
— Не то чтобы кружок… Да что рассказывать? Приходи, сам посмотри, послушай. Делать тебе ничего не надо. Мы никого не принуждаем…
Ехать пришлось далеко, в самый конец Стрелки. Трамвай, как и всегда в воскресенье, был забит. Не только мальчишки, но и взрослые цеплялись за рамы окон, гроздьями висели по обе стороны вагона. На предпоследней остановке все хлынули налево, к пляжу, Алексей пошел направо по щербатой мостовой. В конце тупикового переулка возле калитки стоял Голомозый. Он обрадованно заулыбался, повел Алексея через сад к дому. Двор посреди сада был огорожен невысоким аккуратным заборчиком. От сарая к ним бросился рыжий пес. Коротко подхваченная цепь рванула его обратно, пес запрокинулся набок, но сейчас же вскочил, яростно запрыгал на задних лапах. Он душил себя цепью, лаять уже не мог и только надсадно хрипел. В большой комнате, как в кинотеатре, были расставлены рядами стулья и скамейки, перед ними стоял маленький столик, у стены приткнулась коричневая штуковина, похожая на маленькое горбатое пианино.
— Устраивайся, — сказал Голомозый.
Алексей сел в угол, за маленькой шаткой этажеркой.
— Что это? — показал он глазами на коричневую штуковину.
— Фисгармония. Посиди немножко, я должен встречать…
Голомозый ушел. Впереди, ближе к окнам, сидели несколько девушек, они тихо и серьезно перешептывались. У противоположной стены стоял здоровенный, выше Алексея, парень. Он старался смотреть прямо перед собой, но то и дело скашивал большие синеватые белки на девушек и моргал белыми, телячьими ресницами. Старушка в кружевной накидке склонилась над маленькой книжечкой, беззвучно шевеля губами, читала. Такую же книжечку держал в руках наголо обритый мужчина в чесучовом пиджаке. По-видимому, у него были полипы или насморк — он сидел с открытым ртом, в носу его непрерывно булькало и хлюпало.
В комнату тихонько и осторожно, будто к покойнику, входили новые люди, скрипя стульями, рассаживались. Последним, вместе с Голомозым, пришел коренастый розовощекий мужчина с подстриженной черной бородой. Под приглаженными усами его влажно поблескивали толстые красные губы. Он двигался солидно, неторопливо, только глаза его, черные, маслянистые, зыркали по-цыгански горячо и быстро. Голомозый и чернобородый прошли к столику.
— Братья и сестры! — сказал Голомозый. — Начнем наше собрание. Слово сегодня произнесет присланный к нам из Таганрога брат Павел…
Чернобородый открыл обернутую газетой толстую квадратную книжку, зыркнул по лицам слушателей.
— Собеседование наше посвятим ныне речению Екклезиаста, глава четвертая, стих девятый, десятый и двенадцатый.
Он далеко, как все дальнозоркие, отставил книгу и медленно, торжественно прочитал:
— «Двоим лучше, чем одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другага нет, который поднял бы его.
И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, не скоро ворвется».
Брат Павел отложил книгу и строго посмотрел на слушателей.
— Что означают слова эти? К чему призывают они нас? Какие выводы должен сделать из них каждый? Двояко их значение, глубок их смысл. Помогать ближнему в труде и беде его — пег дела более похвального. Исцелить недужного, накормить алчущего, напоить жаждущего, поддержать слабого — кто из братьев во Христе откажется? Но недуги телесные — не самые страшные. Страшнее беды духовные, слепота безверия. Люди, бредущие по терниям житейским, они ранят стопы свои, но, озаренные светочем веры и знания, они видят цель и смысл жизни. Это придает им сил и бодрости, твердости духовной и телесной. Они, счастливые, не должны забывать о ближнем, идущем рядом с ними, но не знающем, куда идти. Как бы ни было, их, заблудших, много, каждый остается один, ибо с ними и в них нету бога…
Брат Павел говорил легко и бойко, слова сыпались из его красногубого рта гладкие и круглые, как колобки. Всё внимательно слушали. Бритый сосед Алексея открытым ртом ловил слова проповедника, растроганно сопел и хлюпал носом.
Алексей, пригнувшись, почти спрятался за этажеркой. Уши его горели. Он порывался встать и уйти, но боялся, что все обернутся на его шаги, и продолжал сидеть. Вот так влип! Если кто из ребят узнает — хана, засмеют… Бог, вера, Христос… Это было такое древнее, призрачное и никчемушное, что о них никто никогда не говорил всерьез. И не всерьез тоже. Они просто не существовали. Их не было. И все это знали. И вот, оказывается, есть какие-то книги про этого бога и люди, которые их читают и уговаривают друг друга, что надо верить и ждать, когда он снова придет на землю.
Красногубый брат Павел всё так же стрелял глазами и бойко сыпал круглые слова. По этим словам получалось, что церковь стала на службу богатым и эксплуататорам, а истинная вера не знает никакого чинопочитания, в ней нет ни священников, ни первосвященников, а это правильно, потому что отец Иисуса был пролетарием, имел специальность плотника, а сам Христос никаким имуществом не обзаводился, разоблачал богатых и заботился о бедных… Потом он говорил об усмирении гордыни, о том, что каждый должен в этом смысле тренироваться, не брезговать ближним и, чтобы воспитывать в себе смирение, полезно чаще проделывать обряд омовения…
Голомозый и его жена принесли несколько тазиков, разномастных мисок и полотенца. Брат Павел сел, разулся. Голомозый вымыл и вытер ему ноги. Потом сел Голомозый, и ноги ему вымыл брат Павел. То же самое проделали ещё несколько человек. Тазики и полотенца унесли.
