Владимир Казаков - Голубые капитаны
Острым краем напильника мастер нанес штрих, ощупал деталь и довольно хмыкнул. Положил инструмент на верстак, вынул из кармана наждачную бумагу, осмотрел ее поверхность. Чем-то она его не устроила, и он достал другую, завернутую в тряпицу. Потом резким движением ослабил тиски и на широкую вытянутую ладонь, взвешивая, положил нож. По короткому массивному клинку скользнули блики и потухли в глубине матовой плексигласовой рукоятки.
— Романовский!
Нож, соскользнув с ладони, глухо ударил о цементный пол. Лицо Бориса Романовского в мгновение побледнело. Дулатов смотрел в бегающие растерянные глаза курсанта. Романовский досадливо махнул рукой, вытер пот со лба и взял нож.
— Не понимаю, — сказал Дулатов, глядя на странное изделие.
— Отцентрирован до грамма. С характером ваньки-встаньки, — быстро сказал Романовский и метнул нож в дальнюю стену. Резко свистнув, клинок прошил доску, застыл не качнувшись. Романовский вытащил его, протянул Дулатову.
— Попробуйте.
— Разве сумею?
— А вы бросьте, бросьте!
Дулатов повертел нож, почувствовал, как тяжела сталь клинка, полюбовался радужным набором ручки.
— Жалко, если расколется, но пусть вам неповадно будет заниматься такими поделками! — И он с силой пустил нож в обитую жестью стенку. Нож опять пронзительно свистнул, а Дулатов вопросительно уставился в довольное, ухмыляющееся лицо курсанта.
— Два особо расположенных отверстия в кресте рукоятки подвывают в полете. А закалял сам! — со скрытой гордостью сказал Романовский и с трудом выдернул клинок из стены.
— Вы знаете — это лишнее. Я имею в виду свист. Десантнику ведь нож дается не для парада. Уберите отверстия… А, в общем, шагайте за мной к командиру отряда! — приказал Дулатов. — Пошли. За сколько продаете?
— Своей работой не торгую, — угрюмо откликнулся Романовский, еле поспевая за инструктором.
— Меняете? На что? В вашей тумбочке я видел пустую бутылку. На водку? Летали бы так, как пилите железки!
— По-вашему, железка? Пусть. Только не каждому сделать такую.
— Почему нож всегда летит острием вперед?
— В полый кончик залит свинец, а ручка облегчена почти до ажура. При тренировке можно издалека попадать в тетрадный лист.
— Вот на таком листике и напишите объяснение о своих делишках и всех самоволках. Двух суток ареста оказалось маловато?
— Я не писака!
— Что? Поговорите еще! — Дулатов остановился и повернулся к Романовскому: — Каков тон! А? Каков тон! Знал всегда вас послушным, вежливым, а за последнее время… Да ведь уже комиссару известно о ваших самовольных отлучках из расположения части.
— Самоволок не было. Поклеп.
— Вас отпускал старшина летной группы Корот. — Дулатов опять пошел вперед. — Но он такой же курсант, как и вы, не имел права это делать без моего согласия. Может, вы и устава не знаете? Дайте нож и подождите здесь!
Романовский остался перед закрытой дверью в кабинет командира отряда, прислонился к стене, расслабил опущенные руки.
* * *Капитан Березовский внимательно рассматривал нож.
— До авиации я был классным металлистом, Саша, а признаюсь, таких вещей не делывал. Не потянул бы. Ювелирная работа. На экспорт! Жаль, если экспортируют на базар.
— Отказывается.
— Как он попал в цех?
— Свой ключ. Рабочие ушли, а охрану еще не выставляли.
— Отпусти парня. У них скоро ужин.
— Романовский, шагом марш в казарму! А за незаконные поделки взыщу! Ишь, повадились! — грозно крикнул Дулатов, приоткрыв дверь в слабо освещенный коридор.
— Сорвался на дискант, голуба! — укоризненно сказал капитан.
— По-хорошему уже не получается!
— Уже? За три месяца инструкторской работы порох отсырел? Чаю хочешь? — Березовский вытащил из-под стола холодный эмалированный чайник, налил себе в кружку темный завар. — Я вот, прежде чем гаркнуть, представляю, будто орут на меня. И часто успокаиваюсь. Не потому что злость мгновенно проходит, а просто стыдно становится. Инспектор из округа однажды на меня кричал, слюнями брызгал, так я хоть и умылся, а как вспомню — до сих пор оплеванным себя чувствую.
— Иногда ваш голос далеко слышно.
— Да не серчай! Голос слышно! — с удовольствием повторил Березовский. — Я же артист, Саша! Фигурой вот не вышел, Костюхин за глаза «крючком» зовет, а голос, правда, добрый. Если прислушаться, поймешь: употребляю его как инструмент, стараюсь играть в такт. Командиру очень тонкий музыкальный слух нужен, если правду говорят, будто в каждой душе есть своя струна. Не оборвать бы… — Березовский сделал крупный глоток и отставил кружку. — Вот комиссар мечтает сделать из этих ребят «бойцов особого качества», а я, прости, смотрю на них как на сирот. Жалко. И многие действительно будут сиротами к концу войны… Твой курсант зачем сделал нож?
— Для продажи или обмена. Позавчера в сандень у Романовского бутылку из-под водки в тумбочке обнаружили.
— А может человек, испытывающий наслаждение в труде, быть торгашом?.. Бывает, значит. Вот и проверим. Завскладом запчастей и авиаматериалов Мессиожник принес Донскову сверток. В нем угадывались две бутылки. Мне об этом стало известно, и я распорядился поискать. В казарме — нет. А назавтра Донсков и Романовский просятся в увольнение. Донскову недосиженные сутки на гауптвахте я заменил нарядами вне очереди, поэтому права на отпуск он не имеет. А может быть, имеет, потому что вчера ты объявил ему благодарность за отличную технику пилотирования. В общем, мы их отпустим, а ты с Коротом посмотришь, куда они пойдут.
— У Донскова в городе мать.
— Знаю. Работает в исполкоме. Домой он не пойдет: сейчас август и под любым кустом ресторан. Две бутылки им много. Может, девчат-зенитчиц пригласят? Так вот, Саша, если ребята с девицами будут, поступай корректно, в любом другом случае действуй по обстановке.
— Слежка?
— Не нравится?.. Чтобы вырвать сорняк, надо за него ухватиться, да, на беду, не спутать с полезной травой. Хочется тебе или нет, а завтра ты пойдешь.
— Но…
— Лейтенант Дулатов!
— Есть!
— Спокойной ночи, Саша.
Дулатов ушел, а капитан Березовский склонился над планом летной подготовки. Отряд переходил на тяжелые планеры А-7 и Г-Н, но не хватало буксировщиков. В помощь стареньким самолетам Р-5 и СБ для воздушных сцепок прислали трофейный бомбардировщик «Хейнкель-111» и два истребителя «харрикейн», но на них еще не переучились летчики. Сплошные «но» тормозили работу, а инспектор Центрального штаба полковник Стариков жал, требовал ускорить подготовку пилотов. Березовский считал настойчивость полковника предтечей скорых и серьезных заданий, к которым еще не были готовы курсанты. Выпускать в ночь только что оперившихся ребят он не мог, хотя «стремление к риску», о котором говорил комиссар Маркин, переполняло многих. Плоховато шла спецподготовка. Из трофейного оружия «мазали» по движущимся мишеням, некоторые, как слепые котята, ходили по азимуту, физически слабые отлынивали от вольной борьбы. Он понимал, что война заставляет утрамбовывать год до месяца, но не мог подавить в себе внутреннего протеста, если это касалось семнадцати-восемнадцатилетних мальчишек, которых невозможно в столь короткое время сделать бывалыми мужчинами. А надо! За счет воскресений, которых так мало, за счет ночей, которые так коротки, за счет каждого часа отдыха. Надо сделать настоящих бойцов, иначе он, гвардии капитан Березовский, будет поставщиком пушечного мяса.
— Вот так-то, голуба! — проговорил он вслух, забористо ругнул себя за потраченное на невеселые думы время и, выдернув из ящика стола словарь, стал разбирать инструкцию по летной эксплуатации истребителя «харрикейн», составленную на английском языке.
За распахнутым окном гудела ночь, взбудораженная моторами, исполосованная прожекторными лучами и вспышками стартовых ракет.
В небе бодрствовали летчики-буксировщики. Непривычным прерывистым ревом отличались двигатели трофейного «хейнкеля», на котором тренировался старший лейтенант Костюхин. На самолете перекрасили знаки, заменили надписи под приборами, сняли вооружение и броню, а вой моторов так и остался волчьим.
По следуКорот, ссылаясь на плохое самочувствие, упорно отказывался от предложения инструктора Дулатова.
— Не пойду, товарищ лейтенант. Чего портить парубкам отдых? Хлопцы гарные, правду говорю. А если и выпьют малость — греха нема.
— Хочется тебе или нет, а ты пойдешь, Корот, — сказал Дулатов. — Все!
И вот они идут по кромке лесопосадок. Дулатов пытался не упустить из виду Донскова и Романовского, но Корот остановил его и пообещал найти их по следу. Он шел впереди, слегка ссутулив плечи и опустив лобастую голову, густо покрытую тугими светло-рыжими завитками. Гимнастерка обтянула широкую, одинаковую в плечах и талии спину, толстые ноги, обернутые голубыми обмотками, осторожно ступали по мягкой траве. Дулатов, всматриваясь в землю, никаких следов не замечал и поэтому, немного обогнав курсанта, с интересом поглядывал на него. Идущий по следу Корот поразительно напоминал работающего Романовского. Так же распахнуты от удовольствия глаза, только с блестящими черными крапинками в зрачках, та же непринужденность мастера, только в походке, бесшумной и быстрой. Колхозник с равнины за несколько месяцев учебы впитал в себя «науку следопыта», хотя был еще и не шибко грамотен. Изредка подергивая коротким, красноватым, облезшим на солнце носом, Корот и хмыкал так же удовлетворенно, как Романовский. Но в широченных, не юношеских плечах, в длинных опущенных руках, в толстых пальцах, полусжатых в кулак, у Корота чувствовалась скрытая, дремлющая сила. Он нагнулся, в выражении его лица что-то хищное почудилось Дулатову, и лейтенант отстал на несколько шагов.
