Мариэтта Чудакова - Дела и ужасы Жени Осинкиной
Во-вторых, имелись два свидетеля, подтверждающих алиби Олега, — о них на судебном процессе известно не было. Письменные показания Лики ясно говорили о том, что большую часть той ночи, когда произошло убийство, и уж во всяком случае те самые часы, когда оно произошло, Олег провел в ее доме.
В-третьих, появились какие-то новые факты, возможно, относящиеся уже к самому убийству. Фурсику удалось установить, что негатив принесла девчонка по имени Виктория, по фамилии Заводилова. Правда, квитанцию ей хозяин ателье не выписывал — она была его знакомая, училась в одном классе с его младшим братом. Как к ней попал этот негатив — было пока неизвестно. Но отпечаток с него был теперь у Фурсика на руках.
Ни Фурсик, ни Женя, вообще никто на свете еще не знал о том, что произошло накануне в доме Заводиловых.
Увидев на пальце Виктории кольцо ее убитой сестры и очевидное замешательство на лице дочери в тот момент, когда она перехватила его остановившийся на кольце взгляд, Игорь Заводилов хрипло выговорил:
— Дай…
Виктория молча сняла с пальца именно это кольцо и послушно, как в детстве, протянула отцу.
Он взял, повернулся, неверными шагами дошел до дверей своей комнаты, вошел, закрыл за собой дверь и запер на ключ.
* * *Восемнадцать часов спустя после этого черная «Волга» продолжала свое движение по Сибири. До Омска оставалось четыреста с лишним километров.
Портрет неизвестной в белом
Глава 1. Заржавленный шлагбаум
Въезд в Омск произошел отнюдь не на рассвете и совсем не так, как предполагалось.
Потом, когда Саня и Леша проводили разбор полетов, они пришли к выводу, что все началось с этого моста через Ишим, ремонтируемой дороги и объезда, в который послали их гаишники (или, как теперь следовало говорить, хотя это глупо и язык сломаешь, гибэдэдэшники).
Коротко говоря, часа в два с небольшим ночи, то есть в самую, хоть и недолгую, летнюю темень, вместо того чтобы выбраться на федеральную трассу и двигаться по ней к Омску, путешественники оказались на узком проселке, петлявшем в немыслимой глухомани.
Попетляв минут двадцать, они вдруг почти уперлись в опущенный шлагбаум. С двух сторон от него виднелись ряды колючей проволоки.
— Это чего, Калуга? — ошарашенно спросил Саня. — Мы куда запоролись-то?
Леша, пригнувшись к рулю, всматривался в сто лет не крашенный металлический шлагбаум. И увидел то, чего ожидал, — высунулось дуло. И вслед за ним раздался голос — надо сказать, не очень уверенный, а скорее даже растерянный, — во всяком случае, не такой, какой подобает часовому:
— Стой, кто идет?
— Тут что, воинская часть, что ли? — спросил Саня Лешу и сам ответил: — Не-а. Не похоже.
Слегка развернувшись, Леша осветил фарами большой стенд слева от шлагбаума.
На нем они увидели следующее: ярко-красными буквами была выведена отнюдь не выцветшая, а явно заботливо подновляемая надпись: «Совхоз „Победа социализма“», пониже — портрет Леонида Ильича Брежнева с молодыми густыми бровями, им обоим, в отличие от их пассажиров, до боли знакомый. Еще ниже — плакат: «Слава доблестным советским воинам-интернационалистам, сражающимся за свободу и независимость Афганистана! Смерть американским захватчикам!».
А к нижней рейке прикреплен разворот свежей газеты, по формату — бывшей, советского времени, заводской малотиражки. Бросался в глаза крупный заголовок — «Правда».
— Ну все, Калуга, концы — у меня крыша едет, — пробормотал Саня и прибавил шепотом несколько неразборчивых слов.
— Стой, стрелять буду! — крикнул голос, обретя некоторую уверенность.
Леша высунулся слегка из окна и сказал миролюбиво:
— Погоди стрелять, братишка, у нас дети в машине. Ты лучше покажись нам и объясни — куда мы попали-то? Мы вообще-то в Омск едем.
Вдруг он ловко выскочил из машины и пошел прямо к стенду.
— Газетку хочу почитать, — объяснил он голосу, оторопевшему Сане и темному лесу, обступавшему их. И начал читать вслух: — «Продолжаются жестокие бои советских воинов-интернационалистов, сражающихся за освобождение Афганистана…»
— Чего? — крикнул Саня. — Какие бои в Афгане! Калуга, ты чего?!
— Санек, гляди, наши, оказывается, еще Пандшерское ущелье берут!
— Ты че, Леха, — жалобно сказал Саня, видя, что друг на глазах повредился в уме. — Мы еще при Горбачеве оттуда ушли…
— Выходит, не ушли! — хохотнул Леша, не отрываясь от газеты. — Вон и Брежнев жив-здоров, его с 96-летием трудящиеся поздравляют. А газетка-то, между прочим, сегодняшняя.
Почитав еще минут пять про себя, он резко повернулся к шлагбауму, где, невидимый Сане, замер обладатель голоса.
— Выходи, сержант, поздоровайся с однополчанами! Заодно расскажешь, что у вас тут творится, что ты такое охраняешь.
И невысокий мужчина в камуфляже, того же примерно возраста, что Саня и Леша, выступил из тени, понурив голову.
Тут выскочил из машины и Саня, успев сказать пассажирам, чтоб они до его команды оставались на месте:
— Человек с ружьем, понятно? Мы с Лехой сначала разберемся.
Трое «афганцев» молча обменялись рукопожатиями.
— Курить будешь, браток? — коротко спросил Леша часового, доставая сигареты.
— Обкурился уже… — невнятно пробормотал тот, явно еще не придя в себя. Он узнал обоих однополчан. Помнил их с тех давних лет не только в лицо, но и по имени.
Саня и Леша молча закурили. Взял сигарету и часовой, прикурив от любимой Лешиной зажигалки в виде пингвина.
Женя — как, впрочем, и Том, — не отрывала глаз от всех троих. Прошло, по ее наблюдениям, не меньше полутора минут в молчании. (У Жени в голове всегда отстукивал время невидимый секундомер — часов она не носила, довольствуясь будильником, противно верещавшим по утрам).
Когда Леха и часовой докурили и почти одновременно бросили окурки, первым снова заговорил Саня.
— Мать-то твоя жива, сержант?
— Пять лет как умерла, — выдавил из себя часовой.
— А чего? Не старая ж была, наверно?
— Болела…
— Семьей-то обзавелся?
— Нет.
— А кто у тебя есть?
— Сестра только…
Докурил сигарету и Саня, затушил желтыми от этого самого многолетнего тушения пальцами окурок, швырнул и тщательно втер в землю своей огромной кроссовкой.
— Ну ладно, — сказал он решительно. — Открывай шлагбаум. Сами увидим, что тут у вас.
И Леша с Саней, резко, как по команде, повернувшись, пошли к машине.
Двигаясь как во сне, часовой пошел открывать. Заржавленный шлагбаум со скрипом поднялся, и «Волга» медленно въехала под него.
Глава 2. Как победил социализм
Уже слегка светало, и неверный предутренний свет давал рассмотреть уличку с покосившимися домишками. Ехали медленно, хрустя по гравию.
Скрипнула калитка, висевшая на одном гвозде, и показалась маленькая старушка с пустым ведерком.
— Ой, матушки!.. — и она выпялилась на машину так, будто жила в дебрях Амазонки и четырехколесное чудовище увидела впервые.
Но тут же память поколений взяла верх над испугом, и старушка залопотала:
— Ох, уж не серчайте, что с пустым-то вам навстречу!..
Том, всегда проявлявший интерес, как было уже отмечено, к языку, принял во внимание необычное для городских жителей, но чем-то очень симпатичное ударение на первом слоге — «с пустым».
— Ничего, мамаша, мы не пугливые, — отозвался Леша. — Доброе утро!
— Доброго утречка вам! — и старушка торопливо закланялась в пояс.
Саня и Леша вышли из машины к ней навстречу. А бывший сержант одного из четырех полков 103-й десантной дивизии 40-й армии — того самого, в котором полтора года провоевали в Афганистане и Саня с Лешей, — следовавший за машиной, механически переставляя ноги, теперь застыл как истукан.
— Что, мамаша, не спится? — спросил Леша.
— А я позжее четырех никогда не встаю, — хвастливо ответствовала старушка. — Кто рано встает, тому Бог подает.
— Как вы поживаете-то тут, мамаша? — осторожно начал расспросы Саня. Леша в это время взглядом разведчика озирал местность.
А Женя и Том молча во все глаза смотрели в окно машины, не решаясь покинуть ее без приказа. Мячик же продолжал сладко спать, уткнувшись носом в щель между спинкой сиденья и правой дверцей.
— Хорошо поживаю, сыночки, лучше и взыскивать не надо!
— А что хорошего-то? — еще более осторожно, чтобы не спугнуть ценного информанта, продолжил Саня.
— А все! Все-все у нас хорошо! А все Леонид наш Ильич, дай Бог ему ждоровья! — умильно прошамкала она, и Саню, побывавшего в разных переделках и неспособного, кажется, ничем смутиться, прошиб холодный пот.
— Кому, мать, здоровья? — весело осведомился Леша, оказавшийся более прочным на излом.
