Владимир Вафин - Чужаки
— Да поставь ты ему, — сказал он, — ему жить!
И вот я сижу у поликлиники УВД и не знаю, что мне делать. Если в Челябинске нельзя, то, может, в Москве пройти комиссию?! И вот, собрав последние пенсионные деньги и то, что дали друзья, тайком от мамы улетел в столицу. Поначалу со мной военные медики не хотели и разговаривать, но потом один старший лейтенант сказал:
— Да пусть попробует! Пройдет — его счастье! Нет — выше не прыгнет, некуда. — Затем, улыбнувшись, он подбодрил меня:
— Попробуй, попытка — не пытка. А вдруг повезет? Рискуй.
Два часа я проходил медкомиссию при МВД СССР и все-таки победил! «Годен для работы на внутренних постах...» — было написано в заключении.
Я стоял на улице и, как пацан, плакал. Проходя мимо, кто-то спросил:
— Молодой человек, что случилось? У вас несчастье? Вам помочь?
— Нет, просто я счастлив, — сквозь слезы улыбнулся я.
В тот же вечер я сидел в салоне самолета, летевшего рейсом Москва — Челябинск. Я боялся одного — разговора с матерью, и не напрасно. Мама тогда крепко на меня рассердилась. И позднее она говорила мне с упреком:
— Не послушался ты меня тогда.
Ее можно понять, ей не хотелось терять второго сына.
— Там, где ходит милиция, там и смерть бродит. Решай сам, ты не маленький! — было ее последнее слово. — Но если ты погибнешь, я этого не перенесу.
И я решился. Челябинским медикам пришлось признать вывод московских врачей. Так я стал милиционером роты ППС (патрульно-постовой службы) и вновь надел серую шинель. И опять «учебка» в школе милиции, где я не только повторил армейские уроки, но и пополнил свой багаж...
Здесь я начал понимать, что гражданская милиция отличается от воинской. Глядя на курсантов-милиционеров, которые приходили сюда для создания своей благополучной жизни под сенью закона, я с грустью вспоминал ребят по батальону. Но справедливости ради надо сказать, что встречались здесь и бессребреники. Я часто с благодарностью вспоминал командира армейского батальона, особенно тогда, когда сталкивался с командиром роты школы милиции, который придирался к курсантам по пустякам и с презрением относился к ним. Его откровенно ненавидели и крыли крепким словцом. Старались не попадаться ему на глаза. Как увидят блеск его очков — расходились.
Это был один из представителей начальников-«ментов», которых впоследствии я частенько встречал. Несерьезное отношение к выбору профессии работника милиции бросалось мне в глаза, когда я видел пьяных курсантов и сидел на судах, где судили этих пьяниц. Парадоксально было выступление одного курсанта-инспектора:
— В милиции может служить тот, кто знает, сколько пить, с кем и когда!
И слыша аплодисменты в адрес этого «мудреца», я с горечью подумал: «Вот она, наша доблестная милиция!».
Но это были лишь эпизоды из повседневной, занятой учебой жизни. У нас был хороший учебный взвод. Были у меня товарищи, которые, зная о моем ранении, помогали мне на занятиях по самбо, хороший классный руководитель, с которым было легко и просто говорить.
Закончились месяцы учебы. Настал день присяги. Взяв в руки красную папку, я взволнованно произнес:
— Я, вступая в органы внутренних дел...
В ту минуту мне было трудно унять дрожь — радость переполняла меня. Я вернулся в милицию, как бы снова заняв свое пустовавшее место, чтобы охранять родной город, покой и жизнь челябинцев.
* * *
Нас, молодых, только что закончивших школу милиции, обступили милиционеры роты и кто-то из них спросил:
— Пьешь?
Он очень удивился, узнав, что я вообще не пью.
— Ничего, у нас запьешь. А как с бабами?
— Нормально.
— А будет хорошо, — пообещал он мне под смех окружавших меня парней.
Милиционеры построились в тесном дворике райотдела. Дежурный зачитал ориентировку.
— Равняйсь, смирно! Приказываю заступить на охрану общественного порядка в городе Челябинске. Во время несения службы соблюдать социалистическую законность. По маршрутам и постам шагом марш!
Через неделю меня вызвали в отдел кадров, и, когда я подписал необходимые документы, старый кадровик поинтересовался, действительно ли я, чтобы поступить в милицию, ездил в Москву. Узнав, что это правда, он с уверенностью заверил меня:
— Больше года ты не сможешь прослужить в милиции.
— Почему? — удивился я.
— Таких, как ты, правдолюбов, не любят, — категоричным тоном произнес он.
Этот насквозь пропитанный ложью майор оказался не прав, я прослужил девять лет. Может быть, прослужил бы и больше, если бы, как мне говорили, не высовывался.
«Милиция», «милиционеры»... Часто произнося эти слова, мы имеем в виду всех, кто носит милицейскую форму: ОБХССников, аппаратчиков, уголовный розыск. На самом же деле, милиционер — это тот молодой парень, который несет службу по охране общественного порядка, которого каждый день ждут чужая боль и тревога за людские судьбы. Он всегда на виду, как бы под прицелом. И чтобы ни случилось, люди бегут с призывом о помощи к нему, парню в милицейской форме.
...Первый тревожный звонок привел нас в квартиру, где весь пол был залит кровью. Преступник, который порезал своего дружка, сидел и смотрел на нас мутным взором...
Этот вызов был моим первым крещением. Куда только потом ни забрасывала меня служба! Я видел, как гуляла в ресторанах элита, лазил по подвалам, выискивая пацанов, гонял из парков охотников до телесной любви на свежем воздухе, стоял в оцеплениях на концертах во Дворце спорта, шугал базарников и постоянно возился с пьяными.
Часто нам приходилось вызывать «баню». Так мы называли машину спецмедвытрезвителя, который находился по соседству с баней. Тяжело было мне видеть, как спивается Россия.
Моими напарниками были простые, незлобивые парни. С ними спокойно служить. Заместитель командира, узнав, что мне трудно после службы добираться домой в Каштак, перевел меня на дневную смену. Мне нравился этот простой, человечный зам. Он понимал нас, сержантов, а найти понимание в командире — это редкость.
В поселке, где прошло мое детство, по-разному относились к моей работе в милиции. Кто-то по этому поводу откалывал шутки, некоторые меня невзлюбили, но в основном ко мне относились с пониманием. Каштак был одним из тревожных мест для милиции: там тайком гнали самогон, ставили бражку, чтобы было чем рассчитываться за помощь по хозяйству. Не скажу, что пили все поголовно, нет, «круто» пили только некоторые, а в основном это были добрые, простые работяги, жившие в поселке, как в одной семье, знавшие друг о друге и хорошее и плохое. Некоторые молодые парни искали приключений и попадались на уголовщине. Иногда до меня доходили слухи, что одного посадили за драку, другого за изнасилование, еще кого-то за кражу. Судим был и мой младший брат.
Каштак опоясывали пионерские лагеря, так что соблазнов хватало. Да и сам я в детстве угонял лошадей, крал подсолнухи, яблоки, хулиганил. Если бы не мама и не интернат, где я воспитывался, не знаю, куда бы меня привели мои вечерние гулянья. Уважали и боялись мы дядю Колю — участкового, нашего судью и защитника, который по-своему разбирался в поселковой криминогенной обстановке. Когда он появлялся на танцах в клубе, среди собравшихся слышался предостерегающий шепот:
— Тихо, дядя Коля пришел!
Завидев его в темноте, разбегались, побросав колья, парни из другой деревни, пришедшие для «разборки» с каштакскими.
Теперь в Каштаке нас было два милиционера. Я вставал рано утром, и мама провожала меня на службу. Стоя у калитки, она все время тревожилась за меня.
Я шел по улице и здоровался с сидевшими на завалинках соседями.
— Смотри-ка, смотри, Володька-то на службу пошел, — шептались они, провожая взглядом, а еще совсем недавно они считали меня инвалидом.
Новым местом моей службы стал рынок, который в народе прозвали «зеленым». Он служил и пристанищем для бродяг, тунеядцев и спекулянтов, которых мы постоянно гоняли. Это сейчас базар превратился в «толчок», где себя вольготно чувствует каждый. А тогда, как только мы появлялись утром, всякая «нечисть» пряталась, но ненадолго. Потом она появлялась снова, и тогда начиналась игра в «кошки-мышки».
Под моим пристальным вниманием были цыгане, которые стайками бродили по зеленому рынку. Рядом с ними постоянно вертелись цыганята. Торговали они конфетами в виде медалей, петушков и палочек, и, может, беды в том нет, что они продают сладости, которых нет в магазине, но, когда развернешь одну, другую палочку и увидишь накрученный на ней волос, становится не по себе. Вот такие изделия я забирал и уничтожал. Цыгане затаили на меня обиду и злобу. Как-то подошел ко мне старый бородатый цыган, их вожак «барон», и долго уговаривал меня не замечать цыганок, предлагая взять взятку. А я, помню, все отшучивался:
— Только учтите, я беру в долларах!
