Владимир Вафин - Чужаки
Через три дня у нас началась «учебка». Каждый день шли занятия, но больше всего мне нравилась специальная подготовка, где мы изучали основы уголовного и административного права. Нам, вчерашним пацанам, пришлось задуматься над многими проблемами, которые для нас раньше просто не существовали.
Не знаю, как другие, но я с каким-то рвением взялся за «спецуху», внимательно слушал нашего взводного. Может, я бы и в свободное время читал конспекты, но наши тетради после занятий уносили в пузатом портфеле и выдавали их только перед занятиями.
Что я тогда знал о милиции? Что это трудная, но романтическая профессия — не больше. А теперь мы слушали лекции по спецподговке, занимались самбо, учились стрелять и узнавали многое из того, что нам потом пригодилось на службе. Через два месяца «учебки» у многих из нас появилось одно желание: скорей бы попасть на маршрут.
Наконец, мы дождались того часа, когда встали в строй вместе со «стариками», и тогда я впервые услышал:
— Приказываю заступить на охрану общественного порядка!
Мы запрыгнули в грузовики, покрытые брезентом, и колонной стали выезжать из части. Из репродуктора доносилась песня из телефильма о знатоках: «Наша служба и опасна и трудна...»
У меня мороз по коже от мысли, что я милиционер, что заступаю на службу и буду охранять город, в котором служу. И вот я, перепоясанный новой скрипучей портупеей, шагаю по улице. И у меня, как, наверное, у каждого из нас, было тогда непреодолимое мальчишеское желание — скорее задержать преступника, но «старики» над нами лишь посмеивались. Нам повезло — никакой дедовщины у нас не было, только «старики» отбирали у нас новые полушубки и не пускали на свои любимые маршруты.
Старшим мне попался парень с Украины. Я и сейчас вспоминаю его добрым словом. Сколько он преподал мне уроков, которых мы не изучали! Мне отчетливо запомнились его слова: «Запомни, на нашей службе надо пахать, и по совести — мы же на виду! Мы несем двойную службу: и солдатскую, и милицейскую. Преступников у нас, конечно, много, и ты можешь их задержать, но гораздо труднее каждый день тащить службу».
Я понимал, какая ответственность лежала на каждом из нас, и, ежедневно сталкиваясь с людьми, теми, кто просил помощи, и с теми, кто нарушал закон, нам нельзя было ошибиться. За каждой ошибкой стояла чья-то судьба.
Служба досталась не из легких. Для себя я тогда решил: никогда и ни за что не быть «мусором». Всякая мразь на маршруте в злобе называла нас «бойцами дикой дивизии», но простые люди относились хорошо. Они кормили нас, в лютые морозы звали погреться. Служба превратилась в нашу повседневную жизнь. С кем мы только ни сталкивались: и с алкашами, и с хулиганами, и с насильниками, даже с девушками-насильницами; встречались с пацанами, ходили на семейные скандалы — «семейки», как мы их называли. Кто-то из нашего призыва в первые месяцы службы задержал преступника. Мы завидовали ему, когда он получил «жука», знак воинской доблести. Отцы-командиры заботились, чтобы мы были тепло одеты, чтобы всегда был ужин, когда поздно ночью возвращались в казарму.
Служба мне не была в тягость. Каждый день для меня был особенным: развод, новый маршрут со своими неожиданностями. Было хорошо на душе, когда гасли в домах огни и люди спокойно отдыхали, ведь мы, вчерашние пацаны, тоже были в ответе за их покой. Под конец дежурства садились в крытые машины и с залихватской песней: «Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвила» возвращались в часть, где нас ждали теплые письма из дома.
Мы с нетерпением ожидали весеннего призыва, челябинских парней, как нам обещали командиры, чтобы расспросить земляков о родном городе, по которому очень скучали, где остались наши родные и любимые.
...Прошла суровая северная зима, зазвенела капель. На душе было легко, свободно и радостно. Но беда пришла нежданно-негаданно. Она ворвалась в мою юную, солдатскую жизнь, когда я сорвался с крыши четырехэтажного дома и с тяжелыми переломами руки и ноги был доставлен в госпиталь. Когда меня положили на операционный стол, я спросил доктора:
— Что с моей ногой?
— Эх, паренек, если бы только нога, у тебя два позвонка сломаны...
Я отвернулся и с горечью подумал: «Вот и все!» Помню, как большая слеза скатилась на простыню.
Очнувшись после операции, я случайно услышал от доктора, не видевшего моего пробуждения, страшные для меня слова:
— Да он вряд ли уже встанет!
Меня, всего в гипсе, привезли в палату. Я повернулся к стенке и заплакал. Жить не хотелось. «Как же мама?», — подумалось мне. Год назад она похоронила моего старшего брата, которому не исполнилось и девятнадцати лет. Каково ей будет потерять второго сына? Мысли о маме, о доме и мое упрямство родили во мне надежду и уверенность в том, что я должен вернуться — меня ждут. И тогда я стал «драться» со своим недугом, врачи помогали мне, чем могли.
Еще помню, лежал в нашей палате мужик, которого передавило трактором. Каким же он был жизнелюбом! Он такие хохмочки отрывал, что вся палата заливалась смехом. Он тоже заставил меня верить. Через две недели я уже стоял на костылях и улыбался, а по щекам моим текли слезы, слезы радости.
— Куда ты встал? В постель! Немедленно! — закричала на меня медсестра.
— Ну уж нет, если я встал, то буду ходить, — превозмогая боль, произнес я.
— Пусть идет, — разрешил подошедший доктор. — Иди, парень, иди! — И я заковылял. Вдруг почувствовал, что падаю, но меня поддержал шедший рядом доктор.
— На сегодня хватит, — сказал он.
Так с каждым днем я двигался все больше и больше, понимая, что это единственное для меня спасение. Затем перешел на трость, и через десять дней мне сняли первый гипс. Через некоторое время срезали гипс с ноги, и настал тот день, когда меня вызвали в операционную, чтобы снять корсет.
— А вы, доктор, не верили, — смеясь, упрекнул я врача.
— А сколько тебе это стоило пота, слез и крови? Ты молодца! Только береги себя!
— Ерунда! Будем живы, не помрем, — ответил я прибауткой тракториста.
Через неделю меня перевели в часть, в лазарет. Маме я ни о чем этом не писал: боялся. Пробыв некоторое время в лазарете, я поехал на комиссию. Горьким был ее приговор: «Комиссовать в запас из-за ранения, полученного при исполнении служебных обязанностей». Так в свои девятнадцать лет я стал инвалидом. «Вот и все. — думал я с болью. — Вот и закончилась моя солдатская служба, служба в милиции». Мне было грустно расставаться с батальоном, с ребятами.
Через три дня я уже был дома. Мама выбежала мне навстречу, и, прижавшись ко мне, заплакала.
— Вот ты и вернулся, сынок.
— Ну, что ж ты плачешь, мама?! Вернулся я, и живой... — как мог успокаивал я ее, сам еле сдерживая слезы.
Через некоторое время меня опять ожидала больничная койка — и вновь боль и испытания. Но я не хотел и не мог смириться с мыслью, что для меня жизнь кончилась. Я верил, что обязательно встану на ноги и еще похожу по этой земле.
Не знаю, смог ли бы я все это пережить, если бы все эти годы рядом со мной не было моей доброй мамы и любимой девушки. Помню весенний яблоневый сад и как я, опираясь на ее плечо, вышел навстречу солнцу, такому ласковому и доброму, навстречу жизни...
Жизнь моя стала налаживаться, боль ушла куда-то в глубину моего сознания. Жизнь дарила мне радость. Я жил в преддверии свадьбы. Но беда снова не заставила себя долго ждать, и в дождливый осенний вечер я узнал, что погибла моя девушка и вместе с ней мой, еще не родившийся, ребенок. Это горе свалило меня. Наступили тяжелые, мрачные, гнетущие дни, когда жизнь теряла свой смысл.
Через полгода мне вручили книжку инвалида Великой Отечественной войны, и я получал теперь пенсию 70 рублей. Эта красная книжка жгла мне душу, жизнь становилась невыносимой. Меня постоянно угнетали мысли о моей ненужности и никчемности, но я не мог смириться со своей участью, продолжал бороться за себя. Назло судьбе, так жестоко поступившей со мной. Назло тем, кто за глаза говорил мне: «Вон инвалид пошел».
У меня вдруг проявились способности, которых я раньше в себе не замечал. Я стал жадно рисовать, писать стихи и рассказы. Но все равно это было одиночество. Меня тянуло к людям, и как только я почувствовал себя уверенней, пошел к пацанам. Может, потому что во мне говорила невостребованная любовь к погибшему ребенку... Я искал радость в общении и нашел себя в работе с подростками. Я любил эту работу и не мог жить без мальчишек и девчонок. Вместе мы создали отряд «Сердце Орленка». Для меня это были удивительные годы, дни, наполненные радостью, и самое главное — сознанием того, что я нужен.
Но вместе с тем меня не оставляла мысль о возвращении в милицию. Мне хотелось во что бы то ни стало вернуться туда. «Кому ты нужен? Ты же инвалид!» — подтачивал меня червь сомнения. Но мысль, пришедшая однажды, не давала покоя. Это было непроходящее желание. Но как это сделать? Мое ранение закрывало мне путь. И все же я решился. Первый год бесплодных попыток не остановил меня, и на второй год я снова стал оформляться в роту родной мне по армии патрульно-постовой службы. Самым тяжелым для меня испытанием была медкомиссия. Страшно боялся идти, но все-таки пошел на медосмотр. И пришлось мне ходить по кабинетам целых два месяца. Меня выгоняли, но я снова приходил с документами, подтверждающими, что могу служить. Меня опять выгоняли, а вслед говорили: «Еще раз придешь, мы тебя посадим за тунеядство». Что мне было делать? От инвалидности отказался, отказался и от всех преимуществ, которые мне сулили в виде квартиры, телефона, курортов, питания и всяких льгот. Мой отказ вызвал у военкома недоумение, и, когда он понял, что меня не переубедить, вызвал офицера и приказал ему написать мне в документах: «Годен к строевой службе».
