Сергей Давыдов - Путаный след
Шоссе шло от Каунаса в сторону фронта, оно не пострадало, не было на нем наспех заделанных воронок, за кюветом метрах в сорока тянулись аккуратные ряды щитов. Только изредка торчали в кюветах, высовывались из снега лошадиные копыта.
Навстречу нам ползли танки, проносились машины с подпрыгивающими на прицепе орудиями, натужно рыча, двигались бензовозы. От грохота и густого запаха бензина я быстро осоловел: сказалась контузия — и, отдав вожжи Горожанину, лег и забился носом в отдающее прелью сено.
— Тоска, — разговаривал сам с собой Борька. — Ты болен, я болен, Фриц болен. Вояки! Слышь, Петро, неужели ты на войну сам пошёл?
— Сам, — отозвался я, не поднимая головы. Меня знобило.
— Твой год, детка, наверно, после войны призывать будут, а ты уже раненый-контуженый! Ну зачем ты пошёл, думал, здесь игрушки?!
У меня не было сил вести разговоры:
— Думал — игрушки, отвяжись!
Тошнота стала подкатываться к горлу волной, я старался хватать воздух ртом. Холодный пот обдавал тело; расстегнув шинель и натянув ее на голову, я пытался согреться.
Борька продолжал ругать войну, но я знал, что слова у него не свои, что он только и думает, как бы отделаться от флюса и попасть на фронт. Так войну ругают люди, уставшие от неё, покантовавшиеся в госпиталях, стреляные, рубленые, обугленные…
Ещё год назад я плакал в кабинете ярославского военкома, не упрашивая, а умоляя послать меня на войну. Еще четыре месяца назад, окончив курсы, я писал отцу на Первый Украинский: «Папа, поздравь меня — я стал минером!..»
Хорошо, что Лида уговорила не отсылать письмо.
Контузило меня, а могло и убить, случайно. Мина — небольшой деревянный ящичек, способный уместиться на моей ладони, — была спрятана в мокрой осенней траве. Такие деревянные штуки ставили при отступлении наши саперы. Я обрезал проволоку и потащил мину к себе. Круглая, похожая на туалетное мыло шашка тола вдруг выскочила из ящика на траву, я успел заметить, что она привязана ещё одной проволочкой…
В госпитале лежал один минер, он объяснил, что такая мина обычно отрывает обе ноги и мне, значит, повезло.
«Почему я должен был погибнуть на своей мине? — думалось мне в госпитале. — Я ведь пошел на войну, чтобы совершить что-то необычное».
Потом я увидел, что в госпиталь попадает немало народу, вроде меня, раненных случайно, контуженных случайно. Минер как-то рассказал мне о товарище, погибшем случайно. И тогда война стала мне казаться зорким зверем, убивающим всюду — не только на фронте, но и в тылу. Стоит чуть ослабить внимание, забыться, зверь раскрывает пасть и…
Я, видимо, заснул, пригревшись под шинелью, потому что очнулся от какого-то крика и понял, что сани стоят.
Низенький молодой майор тыкал пистолетом в нашего Фрица и орал на вытянувшегося перед ним Борьку:
— Конюхи тыловые! Под суд! Такую заразу на шоссе!
Длинный обоз проходил в эту минуту мимо нас, и я сразу понял, почему кричит майор, — чесотка передается лошадям по воздуху, Лысюк об этом не подумал.
— Я покажу вам кузькину мать! Под суд, — еще раз крикнул майор и сунул пистолет в ухо Фрицу.
— Товарищ майор, — крикнул я что есть сил и скатился вниз. — Я это, я виноват!
— Ты! — лицо майора гневно дернулось, но пистолет он все же опустил. — Ага, я покажу кузькину! Сержант, значит. Под трибунал пойдешь! Айда в мои сани.
Он взял меня за руку, как бы опасаясь, что я могу сбежать.
— А ты, — обратился он к Борьке, — заворачивай туда, — он показал в сторону щитов, задерживающих снег. — Там можешь ехать. Ну, давай через кювет!
Майор толкнул меня к саням, я поскользнулся и опустился на шоссе.
— Что с ним? — крикнул майор. — Пьяный?
— Болеет, — сказал Борька. — А вообще-то он Герой Советского Союза.
— Врёт, — я поднялся и прислонился к сену. — Из госпиталя я, товарищ майор, контузия.
— Что же вы молчали, — он спрятал ТТ. — Но всё равно, давайте туда, через кювет. Здесь вас снова остановят.
Обоз кончился, майор давно уехал, а мы все топтались на месте.
— Надо ехать к щитам, — решился наконец Борька. Спрыгнув в кювет, он попробовал снег ногой. — Можно проскочить.
Он сбегал к щитам, вернулся, взял вожжи.
— Колея там есть. Плохая, правда. Но как-нибудь доедем. Н-но!
Фриц осторожно опустил передние ноги в кювет, замер, как бы соображая, как лучше преодолеть препятствие, и тут Борька для чего-то хлестнул его концом вожжей. Фриц рванулся, прыгнул, сани пролетели по воздуху.
— Тпру, — теряя вожжи, закричал Борька, но Фриц остановился только возле щитов.
Он остановился резко, как вкопанный, и на наших глазах сено покачнулось и вдруг все расползлось…
Два часа прошло после встречи с майором, а мы не сделали и шага вперед. Вил у нас не было. Обращаться с сеном мы не умели, скинув шинели, мы кидали его на сани охапками, уминали, стягивали веревкой, но стоило саням тронуться с места, как сено мягко опускалось на снег. Все начиналось снова.
Борька чувствовал себя виноватым и советовал мне отдохнуть, но головокружение у меня прошло, я работал с азартом.
Наконец, как нам показалось, мы крепко увязали воз. Горожанин прошел по колее, отбрасывая в стороны комки снега и прутья. Я потихоньку тронул Фрица. Так мы проехали целых полкилометра, повеселели, но попалась на пути небольшая колдобина — и сено развалилось.
Мы уже не разговаривали друг с другом. Молча курили, молча собирали сено. Так же молча я взял наши шинели, подсунул их под веревку, получилось неплохо. Мы проехали ещё восемьсот метров. На этот раз сено сползло вперед…
— Слушай, — повернул ко мне Борька мокрое от пота лицо. — Слушай, давай оставим здесь сено, быстренько доберёмся до города, а там пришлют за ним кого-нибудь.
— Украдут. Потом докажи Лысюку, что ты его на самогон не сменял!
— Да, — согласился Борька. — Подберут, это точно. Что делать?
Пошел снег. Сразу стало темнеть. На шоссе зажгли фары машины.
— Когда теперь приедем? — не умолкал Борька. — Скула у меня опять ноет, Лидку ты не увидишь сегодня… Слушай, давай бросим, а? Черт с ним, с Лысюком. Не мог нам вилы с собой дать, жадина!
Я тоже потерял надежду добраться до города, надо было что-то придумывать.
Снова мы нагребли сено, снова перевязали его, подсунув шинели под веревку. Снег таял на лицах, холода мы не чувствовали.
— Стой здесь, пойду посмотрю, — я взял карабин и двинулся к дороге.
Я шел до тех пор, пока не увидел дом. Огня не было в окнах, но калитка была не заперта. Блеяли овцы в сарае, когда я поднимался на крыльцо, заржала лошадь.
«Здесь хозяева», — обрадовался я и, стукнув, вошел в дом.
Я попал в кухню. Оказалось, что горит керосиновая лампа, но фитиль сильно прикручен. За столом, положив голову на локоть, спал человек. Я позвал его. Он вскочил и, подняв лампу, уставился на меня.
— Лабас, — сказал человек по-литовски. — Здравствуйте, что с вами?
Он был выше меня ростом, старый, плечистый, глаза твердые, спокойные.
Видимо, со стороны на меня было жутко смотреть, такой я был мокрый, запыхавшийся, в расстегнутой гимнастерке и с карабином в руках.
— Что с вами? — переспросил литовец.
Я хотел разжиться у него вилами, но, присев на лавку и закурив из белой жестяной банки, которую он подвинул ко мне, попросил его помочь нам.
— Конечно, конечно, — засуетился он. — Но сперва вы отдохните, я сделаю яичницу.
С большими трудностями мы с Борькой подъехали к сараю, я разнуздал Фрица, положил ему охапку сена. Голая изъеденная кожа на его спине дрожала. Я подумал и накинул на Фрица свою шинель.
Мы пили чай, хватали, обжигаясь, толстые куски яичницы, хозяин курил и улыбался.
— Сейчас переложу ваш воз. По горам сможете ездить.
Наконец мы насытились. Борька полез шупать свою десну, а я решил продемонстрировать хозяину знание литовского языка.
— Кеушина? — я показал на яйцо.
— Верно.
— Донас?
— Правильно, хлеб.
Всё, что произошло с нами, стало казаться дурацким сном. Мы повеселели: сейчас крестьянин нам поможет — и через полчаса мы в городе. Я решил, что непременно наведаюсь в Лидину землянку, извинюсь перед девчатами за ночной визит, но все же встречусь с Лидой.
В кухню вбежал парень, примерно моих лет, но здоровенный, высокий. Он был в ушанке и в тулупе.
— Это Вацис, — сказал крестьянин. — Внук.
Вацис злобно глянул на нас и поманил деда в комнату. Через минуту они, не говоря ни слова, выбежали из дома.
— В чем дело? — сказал Борька, поднимаясь с лавки и берясь за карабин.
Литовцы вернулись скоро. Молодой распахнул широко дверь и по-литовски крикнул:
— Убирайтесь!
— Что он говорит? — спросил Борька.
— Мы вам яичницу, сало, а вы нам чесотку во двор! Мой скот заразить! Ещё шинелью закрыли! Убирайтесь!
