Моя безупречная жизнь - Вун Ивонн
– Ясно. – Он прищурился.
– А у тебя какие планы?
Запищала микроволновка.
– «Две тысячи шестьдесят шестой год. Ядерная пустошь. Антиутопия».
Я покосилась на брата. Мы виделись каждый день, но наше общение уже давно свелось к нескольким вежливым фразам. А ведь в детстве мы были так близки.
– Еду сегодня на Фэйрвью.
Зак вскинул заинтересованный взгляд:
– Что за дом?
– Около километра пути. Ворота, увитые плющом.
– Фредериксоны?
Я покачала головой:
– На самой вершине холма. Гарлины.
– Хм.
Я видела, что ему любопытно, зачем я туда собралась, но знала – он не станет спрашивать. Зак никогда не лез в чужие дела.
– Ты там давно был? – спросила я. – На Фэйрвью? Я всегда объезжаю ее стороной.
– Недавно чисто случайно оказался. Был в машине Майка, и его мама проехала той дорогой.
– И?
Зак пожал плечами:
– Новые владельцы кое-что поменяли. Ну сама увидишь.
Глава 13
Чтобы сохранять выдержку под слепящими вспышками десятков камер, нужно выбрать какой-нибудь предмет вдали чуть выше уровня глаз и смотреть на него.
В день пресс-конференции папа надел небесно-голубой галстук и темно-синий костюм. Его пиар-команда считала, что такой образ вызовет наибольшую симпатию. На лацкане был приколот маленький значок в виде американского флага.
В зал набилась куча народу. Я наблюдала за ними издалека – за этой стаей волков, готовых разорвать нас на части. Перед тем как выйти в зал и подняться на кафедру, мама внимательно оглядела нас всех.
– Только не смотри себе под ноги, – напомнила она моему брату. Потом повернулась ко мне и понизила голос: – Измени выражение лица. Не показывай свои чувства.
Она на миг зажмурилась, пытаясь собраться с духом, и вышла в гудящий от вечерних новостей зал.
Как только мы подошли к кафедре, гул стих.
Мы с мамой встали по обе стороны от папы, Зак – рядом со мной, как нам велели пиарщики. Лучше, когда виновный окружен женщинами, объяснили они. Мы не должны были говорить, лишь молча стоять, демонстрируя своим присутствием, что на стороне папы верная, любящая семья. Три американских флага.
Моя мама всегда жалела жен провинившихся политиков, которых показывали по телевизору. Они должны были стоять рядом с мужем, пока тот извинялся за то, что рассылал неприличные фотографии женщинам в интернете, или домогался своих стажерок и сотрудниц, или просто злоупотреблял властью. Сейчас мама сама напряженно улыбалась в объективы камер.
– Я пришел вместе со своей семьей, которая меня поддерживает, чтобы попросить прощения и объявить об отставке, – сказал папа в микрофон.
Он сразу взмок. Я не могла на это смотреть.
Утром я испачкала платье косметикой, и, хотя тут же замыла пятно водой, возле шва на рукаве остался маленький след. Я задумалась, видно ли его по телевизору, но вдруг Зак легонько ткнул меня локтем, напоминая, чтобы я не опускала голову.
Репортеры тянули к нам микрофоны, не сводя с нас горящих, хищных глаз. Они были счастливы, что произошел новый скандал, о котором будут говорить, и я ненавидела их за это. Я окинула взглядом зал, разыскивая, на чем бы сконцентрировать свое внимание, и вдруг заметила ночную бабочку, бьющуюся о стену. Каким-то образом она залетела глубоко внутрь здания и теперь не могла выбраться наружу. Ей предстояло умереть здесь – никто не спасает бабочек. А они, ослепленные, летят на свет, обрекая себя на заточение. Я принялась наблюдать за тем, как бабочка бьется о стены, все еще надеясь, что ей удастся выбраться. Она ведь не знала, что обречена.
А когда пресс-конференция закончилась, я перестала быть дочерью сенатора. Папа согласился признать свою вину; на нас подали в суд. Согласно официальной версии произошедшего той ночью, папа, слегка выпивший, решил прокатиться в одиночку, хотел съехать на обочину и случайно сбил пешехода. Женщину, которая была ненамного старше его самого. Ее звали Мэри. Судя по видеозаписи, папа даже не вышел из машины, чтобы помочь пострадавшей. Вместо этого он на миг остановился, а затем развернул машину и умчался прочь.
Нам сказали, что мы еще легко отделались. Жертва выжила, хотя и получила серьезные травмы. Скорее всего, она снова будет ходить, но на это потребуется много времени, сил и денег. Юристы предупредили нас, чтобы мы готовились. «К чему?» – спросила мама. «К тому, что вы лишитесь всего».
Мы потеряли свое влияние в обществе, и никто больше не хотел с нами знаться. Теперь нас перестанут приглашать на престижные вечеринки; возможно, нам даже придется переехать в другой дом. Наша семья запятнала себя. Окружающие смотрели на нас как на прокаженных. Видимо, люди считали: раз наш папа плохой, значит, и мы все – тоже.
Мы с Люс к этому времени уже рассорились, поэтому я вернулась к общению со своими старыми друзьями, которые поначалу, хоть и без особого энтузиазма, старались меня поддержать.
– Твой папа заключит сделку со следствием, – сказала Рут.
– В новостях все выглядит гораздо ужаснее, чем на самом деле, – согласилась Мэриан.
– В округе Колумбия такое часто случается, – кивнул Логан. – Как только разразится новый скандал, об этом тут же забудут.
– У нас тут в округе полно всяких отморозков ошивается, – вставил Кит.
Его замечание не сильно утешало, но я была рада, что они готовы вновь принять меня в свою компанию. Только, как оказалось, они не собирались этого делать. Им просто хотелось узнать подробности, о которых не рассказывали в прессе. Когда же стало ясно, что мне нечем с ними поделиться, у моих друзей очень быстро пропал ко мне интерес.
Мы потеряли дом и распродали все имущество, чтобы заплатить юристам и возместить ущерб пострадавшей. Я больше не могла ходить с друзьями по кафе и ресторанам, и они перестали меня звать. Часто бывало, что они о чем-то шептались между собой, а как только я приближалась к ним где-нибудь в столовой, тут же потихоньку расходились. И они больше не радовались, если я садилась рядом с ними в классе. Мы почти перестали гулять компанией, сначала я списывала это на занятость из-за грядущих экзаменов, но потом оказалось, что они тусуются, просто без меня.
Так я осталась один на один со своими проблемами. За моей спиной перешептывались, когда я шла по школьным коридорам. Передо мной расступались, будто моими неприятностями можно было заразиться. Со мной болтали, но без свидетелей – никто не хотел засветиться возле меня на публике. Примерно в это время Люс начала встречаться с Логаном. Они сблизились, когда их посадили вместе на испанском, чтобы читать диалоги по ролям. Я была потрясена, увидев, как Люс подсаживается к моим бывшим друзьям за обедом, как она шепчется с Логаном под лестницей перед уроком, как запрыгивает на пассажирское сиденье его машины, – меня словно ударили под дых. Я воспринимала это как предательство. Не потому что хотела быть с Логаном – этого я точно не хотела, – а потому что Люс выбрала именно его, их всех, после того как они отвернулись от меня.
В день накануне переезда я застала маму сидящей в халате среди коробок с разным хламом, не имеющим особой ценности, чтобы его можно было продать. Она просматривала старый фотоальбом со снимками меня и Зака в детстве. Мама почти никогда не плакала, поэтому, увидев ее в слезах, я испугалась.
– Мам? – позвала я.
Она вздрогнула от неожиданности. Глаза у нее были красные.
Мне хотелось, чтобы мама сказала, что мы найдем другой дом, что дом там, где твоя семья. Но она промолчала и снова склонилась над фотографией, лежавшей у нее на коленях. На снимке мы были все вчетвером, позировали на фоне нашего дома, стоя на большом камне под деревом и улыбаясь в лучах солнца.
– У нас все будет хорошо, – сказала я, хотя это прозвучало скорее как вопрос.
Мама долго молчала, и я уже решила, что она меня не слышала. Затем она наконец ответила:
– Не уверена.
Фэйрвью – так называлась наша прежняя улица, на которой я выросла. Я знала ее наизусть: каждые ворота, каждую подъездную дорожку и лужайку перед домом, каждый американский флаг, развевающийся на ветру.
