Кристиан Биник - Суперсыщик Освальд и банда пакетоголовых
ГЛАВА 3, в которой речь идет о колбасе и о важных «политических» решениях
— Апчхи! — чихает мать Тима за ужином. — Апчхи! Апчхи!
И это повторяется несколько раз. Потом она начинает сморкаться и переводит один бумажный носовой платок за другим.
— Ты что, простудилась? — спрашивает Тим свою хозяйку.
— Нет, это скорее похоже на аллергию, — говорит его хозяин. — У тебя на лице красные пятна, — обращается он к жене. — Я бы на твоем месте завтра же пошел к доктору Ёренсену. Может, у тебя аллергия на пыльцу каких-нибудь растений.
— Ни с того, ни с сего? У меня никогда не было никакой аллергии! Апчхи! Апчхи!
О боже! У меня тоже аллергия — на это чихание и на эту болтовню. Потому что за всем за этим они совершенно забыли про мой желудок. Где два куска вареной колбасы, которую Тим за ужином обычно потихоньку сует мне под стол?
— Такая аллергия может появиться совершенно неожиданно, даже если у тебя сорок лет не было проблем ни с какой пыльцой, — объясняет отец Тима. — Это зависит от того, как организм в течение времени…
— Ррррр!.. — прерываю я тихим рычанием эту нескончаемую лекцию.
Тим и его родители удивленно смотрят на меня.
— Что это с Освальдом? — спрашивает отец. — Он, наверное, — чего-то хочет?
— Представления не имею, — отвечает Тим, но это явное вранье. Мое рычание, конечно, напомнило ему про колбасу.
Я подхожу к нему, раскрываю рот и жду. И жду. И жду.
— Апчхи! — раздается вдруг опять. — Апчхи! Апчхи!
И эта болтовня про аллергию начинается сначала. Я закрываю рот, склоняю голову набок, смотрю на своего хозяина грустными глазами и тихонько скулю. Но Тиму жаль для меня даже взгляда, не говоря уже о вареной колбасе. Прямо хоть реви (что я и сделал бы, если бы мог реветь)!
Вскоре в гостиной и вправду потекли слезы — но не у меня, а у матери Тима. Я тут же вскакиваю к ней на колени и облизываю ей щеки.
— Ффффу! — кричит она.
— Он же хотел тебя утешить, — говорит Тим.
Чушь! Просто в слезах содержится соль, а соль — важное питательное вещество. То есть мое лизание щек — всего лишь забота о собственном здоровье.
Мать корчит недовольную гримасу.
— Мне не нужны никакие утешения! — говорит она раздраженно. — Я же не плачу. Эти слезы у меня от чихания. Пошел вон, Освальд!
Я уже собрался было спрыгнуть на ковер, как вдруг вижу: мне улыбается со стола вареная колбаса! Во рту у меня сразу образуются сто литров слюны. Что же делать? Схватить колбасу и удрать и нажить себе огромную кучу неприятностей? Или схватить вареную колбасу и лежащие рядом ветчину и салями и удрать и нажить себе огромную кучу неприятностей?
Мой желудок принимает решение за меня: он желает и вареную колбасу, и ветчину и салями.
— Ну давай-давай, слезай, — торопит меня в рифму мать Тима.
Я охотно выполняю приказание — предварительно набив рот всеми этим яствами и опрокинув на скатерть полбутылки красного вина. Чавкая, я вылетаю из гостиной, а вслед мне несутся ругань и злобное чихание.
Совсем они себя не жалеют! Ведь это ужасно вредно для здоровья, особенно для пищеварения — так волноваться и раздражаться во время еды.
ГЛАВА 4, в которой речь идет о какашках
Прошло уже два часа, а отец Тима все еще никак не успокоится.
— Только попробуй мне еще раз выкинуть такой номер! — лает он, пристегивая мне поводок. — Это же надо — испоганить красным вином совершенно новый ковролин!.. Ну что это за свинство?
Очень даже вкусное свинство. А вкуснее всего была ветчина.
— И чтобы вел себя прилично на прогулке, понял? Иначе ты узнаешь меня поближе!
Чего? Я же тебя уже знаю. Ты хозяин Тима, консультант по налоговым делам и носишь бородку. И в данный момент у тебя на меня огромный зуб. Согласен: эта история с колбасой, прямо скажем, не делает мне чести. Но почему бы тебе не проявить великодушие и не вспомнить два удивительных слова: прощение и забвение?
На улице отец Тима продолжает ныть по поводу моего бандитского налета на колбасу. Из-за него я никак не могу сосредоточиться на инвентаризации своих объектов — мне же надо все обнюхать и описать. Он не дает мне покоя даже в самый ответственный момент: когда я отправляю свою большую нужду.
Как только я заканчиваю, он украдкой оглядывается по сторонам, и мы быстро сматываемся. Вообще-то отец Тима должен был бы устранить следы моей жизнедеятельности, но несмотря на то, что я всегда честно стараюсь оставить после себя самые большие и самые ароматные кучи, он терпеть не может прикасаться к ним. Странно!
Через пару метров отец Тима опять заводит свою пластинку про колбасу, но вдруг резко замолкает и останавливается.
— Смотри-ка, Освальд! — говорит он тихо. — У этой дамочки явно не все дома!
С чего это он взял? Если человек стоит на коленях перед собачьей кучей и фотографирует ее, то у него обязательно не все дома? Другие красоты природы ведь тоже фотографируют.
— Хотя скоре всего, она никакая не чокнутая, а просто сотрудник службы городского порядка, — бормочет отец Тима с тревогой в голосе. — Она охотится на хозяев собак, которые оставляют дерьмо на улице. Сматываемся!
— Не бойтесь, я не из службы городского порядка! — кричит нам женщина и смеется. Вот это слух! С десяти метров она смогла расслышать бормотание хозяина моего хозяина. — И не чокнутая. Во всяком случае не более чокнутая, чем остальные художники. Хотите знать, чем я занимаюсь?
— Неужели искусством? — спрашивает отец Тима, подходя ближе.
— Угадали. Я фотографирую жизнь Леонардо. Потом я издам о нем книгу, фотоальбом, состоящий из таких вот фотографий. — Она показывает на собачью кучу.
Она что, смеется над нами? Кому нужна такая дерьмовая книжка?
— А кто такой Леонардо?
— Самая умная собака Дюссельдорфа.
Минутку! Тут какое-то недоразумение. Имя самой умной собаки Дюссельдорфа начинает вовсе не на «Л», а на «О».
Отец Тима задумчиво чешет бороду.
— Так значит, фотографии собачьего дерьма — тоже искусство?..
— Все, что имеет отношение к жизни, — искусство, — заявляет дамочка, смахивая муху со своей почти наголо стриженой головы. Вот вы, например, — почему вы живете?
— Ну, потому что… э… потому что…
— Потому что вы что-то едите, перевариваете пищу, усваиваете наиболее ценные вещества, а остальное выделяете в виде испражнений. Если вы перестанете это делать, вы умрете. Значит, кал для вас — жизненно важная вещь. Ведь так?
— Хм… С этой точки зрения, вы, конечно, правы, — соглашается отец Тима. — Но мне все равно никогда бы и в голову не пришло фотографировать собачье дерьмо.
— Ну, вы ведь не художник. К ноге, Леонардо! К ноге! Вот так, молодец!
С кем это она разговаривает? Никакой сверхинтеллигентной собаки я не вижу.
— Леонардо… Довольно странное имя для собаки, — говорит отец Тима.
— Я назвала его так в честь Леонардо да Винчи. Этот итальянец ведь тоже был гений. Вы не находите, что мой Леонардо с первого же взгляда поражает своим необыкновенным умом?
Чего? Я даже не нахожу самого Леонардо! Где этот несчастный вундеркинд? Странно: отец Тима, похоже, уже обнаружил его.
— В самом деле… — отвечает он. — Ваш Леонардо производит занятное впечатление.
Я смотрю во все глаза, озираюсь по сторонам и наконец замечаю нечто крохотное на четырех тоненьких ножках. Неужели оно тоже считает себя собакой? Это скорее какая-то крыса, случайно попавшая в собачью шкуру. Дамочка нагибается и гладит этого комара.
— Есть люди, которые терпеть не могут чихуахуа. Вы случайно не из их числа? — спрашивает она.
«Из их!» — крикнул бы я, если бы вопрос был адресован мне.
— Нет, — отвечает отец Тима, — чихуахуа — довольно милые создания.
Как называются эти насекомые? Чихухухихихаха?.. Это же не название собачьей породы, а какая-то скороговорка.
Тут этот Леонардо Недовинченный трогается с места и шкандыбает ко мне. Обнюхав меня со всех сторон, он останавливается прямо у меня перед носом и смотрит мне в глаза. И вдруг — что за диво? — прыгает в воздух и делает сальто назад.
— Кажется, ему понравилась ваша дворняжка, — говорит дамочка и смотрит на часы. — О, нам пора! Но сначала мы, конечно, уберем кучку Леонардо.
Она достает из кармана полиэтиленовый пакет, надевает его на руку, берет кучу и бросает в ближайшую урну для мусора.
— Я считаю, что это безобразие — что многие владельцы собак плюют на чистоту тротуаров.
— Э… я, собственно, тоже… — заявляет отец Тима.
Чтобы он тут же мог это доказать, я присаживаюсь и выдавливаю из себя еще одну кучку. Леонардо обнюхивает ее и делает еще одно сальто. Отец Тима явно не разделяет его восторга. Его взгляд обжигает меня крещенским морозом. Мне так холодно, что хоть надевай зимнюю шкуру.
