Николай Дубов - Жесткая проба
— Теперь ты обозлился, из-за приказа. Верно?..
— А что мне этот приказ?
— Да как ни говори, приятного мало.
— Ну и пускай.
— Ладно, отложим это пока… А почему ты не комсомолец?
— Так… — пожал плечами Алексей! — И зачем? На собрания ходить? Какая разница, на какие ходить? На профсоюзных тоже только про выполнение плана говорят.
— Не только. А повышение уровня, учеба?
— Я и так учусь. В вечерней школе.
— Это хорошо. Ну всё-таки надо вращаться среди молодежи, в коллективе.
— А где я ещё вращаюсь?
— Ты в семье живешь или в общежитии?
— В общежитии. Кончал ремесленное. Из детдома. Ещё вопросы будут? А то сейчас гудок.
— Чего ж ты в пузырь лезешь, чудак? С тобой по-хорошему. Мне интересно, вот я и спрашиваю… Добре, сейчас и в самом деле гудок. Но мы ещё с тобой поговорим. Ладно? Ну, будь.
10
Федор Копейка был недоволен собой. Разговор с Горбачевым не получился, и виноват был в этом один Копейка. Не сумел найти подхода. Вместо разговора по душам получился допрос, и парень озлился. Можно, конечно, отмахнуться — хулиган есть хулиган, и нечего искать к нему какие-то подходы… Но это не в характере Копейки, он упрям. Кое-кто считал его тугодумом, но в нём не было медлительности тупицы, с трудом ковыляющего от мысли к мысли, которыми не слишком перенаселена его черепная коробка. Федор считал, что всякое серьезное дело «трэба розжуваты». «Розжував» однажды и что-либо решив, он уже не отступал и не перерешал заново. Упрямо сцепив зубы так, что нижняя челюсть выступала вперед, он долбил в одну точку, пока не добивался, не настаивал на своём. Так было в детстве с мальчишками-сверстниками, так было в школе в единоборстве с геометрией и тригонометрией, дававшимися с трудом, так было в армии.
Школу Копейка кончил поздно, в институт не попал, и его взяли в армию. Война была позади, на долю Копейки и его сверстников достались не подвиги, а только чужие рассказы о них и — изо дня в день — боевая и политическая подготовка. Воевагь Федору всё-таки пришлось, но только с самим собой. Обязательной частью боевой подготовки была подготовка физическая. Не слабый от рождения, но без какой бы то ни было тренировки — в школе, как и многие, он увиливал от уроков физкультуры — он не мог выполнить простейших упражнений. Над ним посмеивались, выговаривали, потом наказывали. Федор, сцепив зубы, начал тренироваться. Он падал и расшибался, бегал, пока не отказывало сердце, без конца возился с гантелями. И наконец достиг желаемого: прыгал, несмотря на малый рост, не хуже длинноногих, стал штангистом, а в походе по выносливости не уступал самым крепким здоровякам. Усердная служба, покладистый характер и упорство, с каким он добивался цели, выделили Копейку среди других, и его избрали секретарем комсомольской организации. К концу срока службы перед ним открывалась перспектива, против которой он ничего не имел: остаться на сверхсрочную, пойти в военную школу, стать офицером, профессиональным военным. Письмо из дому заставило отказаться от этих планов.
Отец его работал в порту грузчиком. «Бабкок-вилькоксы», «моррисы», а потом и отечественные «кировцы» изменили работу грузчиков. Им уже не нужно было на хребтине таскать кули, бочки и ящики из трюма на стенку и со стенки в трюм — теперь это делали краны. Но осталась нелегкая работа размещения грузов в трюмах, подтаскивание их к люкам при выгрузке.
Старый пароход, застигнутый штормом в море, не выдержал жестокой трепки, швы начали расходиться, и в трюмы хлынула вода. Кое-как пароход доплелся до порта. Срочно нужно было спасать груз от окончательной порчи, а пароход от затопления. Вместе с другими грузчиками-добровольцами Игнат Копейка шесть часов работал, стоя по колени в ледяной воде. Грузчики костерили начальство и капитана, раздолбленное железное корыто, которому давно пора утонуть, шторм и свою работу, но не уходили. Ругательства перекатывались, грохотали в трюме, как обвал, заглушая гром лебедок и кранов. Но грузчики не уходили и лишь время от времени согревались чаркой неразбавленного спирта, который нашелся у потерявшего голову старпома. Позже Игнат невесело шутил, что спирту скалдырник старпом пожалел и потому помог он только до половины. Игнат не простудился, не схватил даже насморка, но ноги отказали начисто, скрученные жестоким ревматизмом. Обезноженный Игнат долго лежал в больнице, кое-как стал ходить, но о возвращении на работу нечего было и думать, его перевели на инвалидность. Получив об этом письмо от отца, а потом — вдогонку более подробное — от соседей, Федор махнул рукой на мечту о военной школе. Матери Федор почти не помнил, она умерла давно, жили они вдвоем с отцом и оставить «батю» одного, больного и беспомощного, было невозможно. Демобилизовавшись, Федор вернулся домой.
С помощью палки «батя» кое-как мог передвигаться по комнате, по двору, на большее сил не хватало. Соседка прибирала за стариком, стирала, готовила пищу. Сам он целыми днями сидел зимой у печки, а летом, не снимая валенок, во дворе на солнышке и читал. Смолоду было не до чтения, за прошедшие сорок пять лет он не прочитал и двух десятков книг и теперь жадно наверстывал упущенное. Вынужденное безделье и одиночество заставили его взяться за валявшуюся на нижней полке этажерки толстенную книгу — «Былое и думы» Герцена. Поначалу, одолев с трудом четыре-пять страниц, он уставал и начинал дремать. Потом втянулся и дремать над книжкой перестал. Закончив книгу, он долго думал, признался сам себе, что больше половины не понял, и начал читать сначала. После этого соседкина дочка должна была приносить ему из библиотеки сочинения Герцена том за томом. В библиотеке было полное двадцатидвухтомное собрание сочинений, к приезду сына старик заканчивал седьмой.
Федор поблагодарил соседку за всё, договорился, чтобы она стирала на них обоих, а всё остальное — от снабжения книгами Герцена и до приготовления еды — он будет делать теперь сам. Никаких накоплений ни у отца, ни у сына не было, сидеть сложа руки не приходилось. Специальности Федор не имел, а таланту в обращении с ручным пулеметом применения «на гражданке» не предвиделось. В горкоме комсомола ему посоветовали идти на курсы, но Федору терять время на учебу не приходилось — деньги были на исходе. Тогда ему предложили идти техсекретарем заводского комитета комсомола на «Орджоникидзесталь». Комсомольскую работу он знает и вполне справится. Федор согласился.
Работа действительно была знакомой, с комсоргом ЦК ВЛКСМ отношения сразу наладились. Комсорг не ограничивал его обязанности только учетом, сбором взносов и содержанием в порядке бумаг, а давал и другие поручения: что-либо выяснить в цехе, согласовать, помочь провести занятия, а то и собрание. Особенно часто его посылали в механический цех, где комсорг был слабенький. Федор охотно и добросовестно выполнял все поручения, с удовольствием вел работу в механическом.
Отцу не понравилась работа, выбранная сыном.
— Тебе мешки таскать, а не бумажками шелестеть…
— Ты, батя, не понимаешь…
— Побольше тебя понимаю! Что это за работа для мужика? Вон Александр Иванович Герцен, тот говорит…
Теперь у старика Копейки всегда было в запасе подходящее изречение Герцена. Федор отмахнулся и забыл о недовольстве отца, однако потом оказалось, что первую тень сомнения в правильности выбранного пути заронил он.
Копейку изумлял и восхищал завод-гигант с десятками цехов и отделов, с тысячами людей, из которых каждый был занят своим делом, но дело каждого, сливаясь с другими, образовывало единое целое, а целое в свою очередь было только частицей в том огромном, которое называлось — страна. Федор знал, что страна эта — шестая часть суши, стало быть, что-то раз навсегда незыблемое и неподвижное, но ему казалось, что вся эта махина со всеми людьми, полями, реками, лесами и горами тронулась, сдвинулась с места и пошла вперед, набирая скорость. Страна была в пути. И всё, и каждый в ней тоже были в пути. И нельзя было ни остановиться, ни замедлить движения без того, чтобы не сбиться с ритма и не отстать. Ей нужен и важен каждый, но только если он идет вровень и в полную силу. А как только мера становилась неполной, человек незаметно для себя превращался из водителя в пассажира, бесполезного зеваку… Федор работал в полную силу, не щадил ни времени, ни себя. Но мало-помалу у него появилось неясное ощущение неловкости, словно он сделал что-то не так или не сделал того, что должен был сделать. Как он ни раздумывал, ни вины, ни упущения в работе и поведении своем не отыскал. Понимание пришло после незначительного происшествия в мартеновском цехе.
Придя к Сергею Ломанову поговорить о деле, Федор угадал не вовремя. Бригада приготовилась выпускать плавку, гигантский ковш был уже подставлен под желоб, желобщик пикой пробивал летку. Сергей стоял сбоку и наблюдал. Обливающийся потом желобщик, тяжело хакая, бил изо всех сил. Летка не поддавалась. Наружный слой глины отлетел, дальше виднелась раскаленная докрасна масса. Пика выскользнула из рук желобщика, её подхватил другой подручный, оттолкнул желобщика, начал долбить сам. Федор подошел к Ломанову, но тот в это время ринулся к желобу.
