Юрий Коваль - Пять похищенных монахов. Приключения Васи Куролесова
— А, музыканты, прошу, пожалуйста. Можете заходить.
— А чего нам заходить, — ответил Крендель. — Нам заходить нечего.
— Вот тебе раз, — сказал Жилец. — Да заходите же, раз пришли.
— А чего нам заходить, — повторил Крендель, проходя в комнату. — Нам заходить нечего.
В пасмурной комнате Жильца Крендель помрачнел и был похож сейчас на слесаря-сантехника, которого вызвали чинить умывальник. Неприветливо глядел он на измятую кровать, на ботинок, который стоял у кровати и на другой ботинок, отошедший от первого на несколько шагов.
— Вот видите, — сказал Жилец. — Живу монах монахом. Один как перст.
— Монахом? — спросил Крендель.
— Да, — подтвердил Жилец. — Монах монахом.
— Как же это?
— А так. Один в двухкомнатной квартире и во всем мире. Так что близкого существа не имею. А ты один живешь или нет?
— Я? — удивился Крендель.
— Ты, — подтвердил Жилец.
— Не один я. Вон Юрка — брат, да мама с папой на Севере.
— Ерунда все это, — сказал Жилец. — Мираж.
— Как это так! У меня и мать, и отец, и бабушка Волк да в школе приятели, в голубином клубе, да вон Юрка-брат.
— И Юрка-брат, и мать, и отец, а все равно один ты на этом свете. Понимает ли тебя кто-нибудь?
— Да вон Юрка-то брат, — сказал Крендель, показывая на меня. — Чего ж ему не понять?
— До глубины души понимает он тебя, Юрка-то брат? — допытывался Жилец.
— А чего ж ему не понять?
Я ему головой киваю: еще бы, дескать.
— Нет, милый, — сказал Жилец. — Не понимает он тебя, и никому тебя не понять — не только Юрке-брату.
Я и вправду ничего не понимал, а только глядел на Жильца.
Но тут Крендель, которого никто не понимает, прищурился, подошел поближе к Жильцу и сказал:
— Где монахи?
— Какие монахи?
— Которых вы увели.
— Я? Монахов? — вскипел Жилец. — Что вы дурака валяете?!
— А это что такое, гражданин? — сказал тогда Крендель и поднес к самому носу Жильца голубиное перо.
Жилец слегка покраснел, взял в руки перо, дунул на него и сказал:
— Ах это! Ну, это — виноват.
Четырнадцать подушек
— Виноват, — сказал Жилец, и тут же мне стало стыдно.
Был Жилец как Жилец — Николай Эхо, и до самой последней минуты я был уверен, что он не брал голубей. А теперь, как ни крути, надо было посмотреть ему в глаза.
— Виноват, — повторил Жилец. — Они под кроватью.
Крендель упал на колени и заглянул под кровать.
— Что такое? — сказал он. — Здесь ничего нету.
— Как нету? — возразил Жилец, нырнул под кровать и вытащил оттуда плоский деревянный чемоданчик.
— Что это? — вздрогнул Крендель, и глаза его расширились.
— Чемодан, — объяснил Жилец. — Вы уж меня простите великодушно.
Он нажал большим пальцем серебряный замок, и крышка чемоданчика открылась.
— Сожрал! — закричал Крендель. — Всех сожрал, окаянный!
В чемоданчике лежал ворох сизых, белых и коричневых перьев.
— Всех монахов сожрал! — повторил Крендель, и слеза покатилась по его лицу.
— Что это вы городите? Не ел я никаких монахов.
— Слопал, слопал, — твердил Крендель. — Сожрал. По глазам вижу.
— Позвольте, — сказал Жилец, раздражаясь. — Я не ел никаких монахов.
— А это что?
— Перья. И вообще попрошу вас не орать и разговаривать со мной на «вы», а не то живо отсюда вылетите.
— Всех монахов сожрал, — в отчаянии повторил Крендель. — А из перьев хочет подушку сделать!
— Подушку? — изумился Жилец, широко раскрыв свои голубые, оказывается, глаза.
— А что ж еще? Конечно, подушку.
— «Подушку», — повторил Жилец с недоумением и затаенной болью, сморщился, задумался, устало потер лоб. — Что ж, — сказал он, горько усмехнувшись. — Наверно, и вправду надо бы сделать подушку. Кому все это нужно? Зачем?
Он рассеянно прошелся по комнате, придвинул стул к шкафу, обреченно взгромоздился на него.
— Надо сделать подушку. Вы правы, ребята.
Вздыхая, Жилец достал со шкафа четырехугольный коричневый предмет, и вправду похожий на подушку, рукавом обтер с него пыль и кинул сверху прямо на стол. От тяжкого удара стол ухнул и присел.
— Вот, — сказал Жилец, — таких подушек у меня четырнадцать штук.
Перед нами на столе лежал увесистый и пухлый, в кожу оплетенный альбом. На обложке его золотом было вытиснено:
ПЕРЬЯ ПТИЦ ВСЕГО ЗЕМНОГО ШАРА.
СОБРАЛ НИКОЛАЙ ЭХО.
МОСКВА.
Крендель протянул к альбому руку, открыл обложку, и мы увидели яркие, веером разложенные перья перепелок и кекликов, удодов и уларов, сарычей и орлов. Каждое перо имело собственный карманчик с надписью вроде: «рулевые балабана» или «маховые буланого козодоя».
— Птицы летают и роняют перья, — говорил Жилец. — А я хожу и собираю их, ведь каждое перо — это письмо птицы на землю. Вот посмотрите — перо вальдшнепа. На вид скромное, но какой цвет, какая мысль, какое благородство…
— «Какая мысль, какое благородство»! — потерянно повторил Крендель. — А там что, в чемоданчике?
— Ничего особенного, — махнул рукой Жилец. — В основном — сойка, свиристель. Неразобранная часть коллекции. Маховые перья вашего монаха. Вчера подобрал у голубятни.
Крендель побелел.
— «Какая мысль, какое благородство»! — бубнил он и пятился к двери. — Вы это… вы уж это… Простите уж…
— Еще бы, — смущался я.
— Да ладно, чего там, — говорил Жилец, — заходите еще, о жизни потолкуем, на перья поглядим.
— Еще бы, еще бы, — твердил я, глядя на закрывающуюся дверь.
Появление гражданина Никифорова
В переулке фонарей еще не зажгли. Сумрачно было во дворах, темно в подворотнях.
К вечеру многие жильцы вышли на улицу поболтать, подышать воздухом. Вдаль по всему переулку до Крестьянской заставы, по двое, по трое, кучками, они торчали у ворот и подъездов. У нашего дома даже собралась небольшая толпа: Райка Паукова, бабушка Волк, а с ними знакомые и незнакомые люди из соседних домов и пришлый народ, из Жевлюкова переулка.
Из толпы доносились обрывки слов и разговоров:
— И что ж, их прямо в рясе повели?
— Денег полный чемодан…
— Да разве они залезут в корзинку?
— Тьфу! — плюнул Крендель. — Болтают, не зная чего.
Сраженный коллекцией перьев, он увял, устало сел на лавочку под американским кленом.
— Монахов я и новых могу завести, но такого, как Моня, на свете нет.
— Еще бы, — сказал я.
Крендель вздохнул, обхватил колени руками, сгорбился и сейчас в точности оправдывал прозвище. Он вообще-то был очень высокий, выше меня на три моих головы и на четыре его. Раньше все его звали Длинным, тогда он нарочно стал горбиться, чтоб быть пониже, тут и стал Крендельком.
— Вот уж в ком было благородство, так это в Моне. В нем была мысль. А как он кувыркался — акробат!
От ворот послышалась какая-то возня, толкотня, народу еще прибавилось, послышались крики типа: «Нет, постой! Погоди!»
— Крендель! — крикнул кто-то. — Крендель, сюда! Подозреваемого поймали!
Мы выскочили за ворота.
— Вот он! — кричала бабушка Волк. — Вот он, Подозреваемый, — и крепко держала за рукав какого-то гражданина, который отмахивался граблями.
— Кто ты такой? — приставал с другого бока дядя Сюва. — Чего ты тут ходишь? Вынюхиваешь?
— Я — Никифоров, — объяснял Подозреваемый, пытаясь освободиться. — Иду, ни к кому не прикасаюсь, и вдруг — попался.
— Теперь тебе, милый, не отвертеться.
— Не отвертеться, — соглашался гражданин Никифоров. — Попался я, наконец.
— Попался, попался, — подтвердила бабушка Волк и толкнула локтем гражданина Никифорова. — Ходит здесь, вынюхивает, где что плохо лежит.
Тут бабушка нарочно носом показала, как именно вынюхивает гражданин Никифоров, и получилось действительно некрасиво.
— Признавайся, ты лазил в буфет?
— Лазил.
— Ну и куда монахов девал?
— Каких монахов?
— Сам знаешь каких.
— Не знаю никаких монахов, — заупрямился покладистый, в общем-то, гражданин. — Надо же мне было зайти в этот переулок. По всем улицам ходил — не попадался.
— Ты нам зубы не заговаривай! — сказала бабушка Волк. — Залез на крышу, грабли свои выставил — и нету голубей.
— Ничего подобного, — снова заупрямился гражданин Никифоров. — Не лазил я на крышу и грабли не выставлял.
— Выставлял, выставлял. Я сама видела. Залез на крышу и давай грабли выставлять, под антенну маскироваться, — сказала бабушка Волк и размахнулась.
Но тут Крендель мягко сказал:
— Бабуля.
— Что еще? — недовольно обернулась бабушка Волк.
