Юрий Коваль - Пять похищенных монахов. Приключения Васи Куролесова
— Пакуйтесь!
— Что такое? — заволновались жильцы.
— Снесут через неделю! Пакуйтесь и увязывайтесь.
— Старое на слом! — крикнул дядя Сюва. — Надо дать дорогу новому!
— А ты, Крендель, — сказала Райка, — продавай голубей, пока не поздно.
— Пакуйтесь! — в последний раз сказала бабушка и направилась к первому подъезду, как бы собираясь немедленно паковаться.
— По машинам! — крикнул дядя Сюва.
Хлопнув парадной дверью, бабушка вошла в подъезд. Со двора слышно было, как она нажала кнопку — и лифт загремел, опускаясь на первый этаж. Бабушка грохнула дверью лифта, нажала другую кнопку, лифт завыл, медленно поднимаясь вверх. Вдруг он прыгнул, закашлял и заглох.
— Опять, — сказал дядя Сюва, прислушиваясь из своего окна. — Опять застрял!
— Энергия кончилась! — крикнула тетя Паня.
— При чем здесь энергия? Я вам говорю: старое на слом, а вы не верите.
Дядя Сюва захлопнул окно и раздраженно вышел во двор.
Лифт, в котором сидела бабушка, прочно застрял между вторым и третьим этажами, и несколько минут мы бегали с этажа на этаж, стучали в двери ногами и нажимали кнопки. Постепенно в подъезде собрались жильцы, которые кричали и волновались.
— Надо звонить в лифтремонт! — кричал кое-кто. — Энергия кончилась.
— При чем здесь энергия? Дом перекосился — вот лифт и заклинивает, — сказал дядя Сюва и ударил в стену кулаком, будто хотел выпрямить маленько дом.
От удара стена дрогнула, лифт дернулся, прополз немного и остановился.
— Жми плечом, Кренделек, — сказал дядя Сюва.
— Бабуля! — крикнул Крендель. — Вы давите кнопку, а мы будем в стены жать.
Дядя Сюва, Крендель и другие жильцы навалились на стену, а я стучал по ней каблуком. В тишине из каменной шахты послышался скрежет, медленно, толчками лифт пополз к третьему этажу.
— Ну! Ну! Еще немного! — кричал Крендель. Казалось, он двигал лифт силою своей воли.
По сантиметру, по два мы выдавили лифт к третьему этажу.
Крякнув, как утка, железная дверь открылась, бабушка Волк вышла на лестничную площадку.
— Бабуля! — заорал Крендель. — Я уж стены хотел долбить!
— «Стены»! — недовольно повторила бабушка. — Математику тебе надо долбить, а не стены.
— Каникулы же, — растерялся Крендель.
— Хороший ученик и в каникулы смотрит в учебник. Никогда ты не слушаешь старших.
— Да что это вы, бабушка, — заступился дядя Сюва. — Пускай погуляет подросток.
— Тебе легко говорить, — сказала бабушка. — А я глядеть за ним должна. А как я могу глядеть, когда он не слушает старших.
— Почему не слушаю? Я слушаю.
— Это ты-то слушаешь? — сказала Райка.
— Да что вы ко мне привязались! Все время придирки: «Крендель, так, Крендель, не так».
Голос у него задрожал, он опустил голову и побежал вверх по лестнице, на чердак.
— Стой, Крендель! — крикнула бабушка. — Стой, говорю… Ну вот, видите? Совершенно не слушает старших.
Почему-то в нашем дворе все считали, что Крендель не слушает старших. У него был такой вид — вид человека, который не слушает старших.
Конечно, Крендель понимал, что старших нужно слушать, но делал он это неохотно. Повернется, бывало, к старшему затылком, прикроет правое ухо плечом и подмигивает мне: пускай, дескать, старшие говорят чего хотят, потерпим немного.
— Другое дело, Юрка, вот он старших слушает, — сказала бабушка Волк и погладила меня по голове. — Папа с Севера приедет, он тебе моржовый клык привезет. Хочешь клык?
— Еще бы, — смутился я. Мне стало немного не по себе.
У меня действительно был такой вид, будто я слушаю старших. Я вытаращивал глаза как можно сильнее и глядел на старшего не отрываясь, как будто я слушаю, а на самом деле я не слушал их никогда. Но зато я слушал Кренделя.
Вот и сейчас я стоял в подъезде, кивал головой, а сам прислушивался к тому, что происходит на голубятне.
Я слышал, как ботинки Кренделя прогрохотали по железной крыше, заскрипели дверцы буфета и тут же раздался крик.
Вздрогнула Райка, а дядя Сюва распахнул лестничную форточку и крикнул:
— Кто кричал?
И тетя Паня ответила со своего этажа:
— Голубей-то у Кренделя всех свистнули.
Над городом
И каких же только голубей не бывает на свете! Удивительно, сколько вывели люди голубиных пород:
монахи,
почтари,
космачи,
скандароны,
чеграши,
грачи,
бородуны,
астраханские камыши,
воронежские жуки,
трубачи-барабанщики.
Можно продолжать без конца и все равно кого-нибудь позабудешь, каких-нибудь венских носарей.
И это ведь только домашние голуби. Диких тоже хватает. В наших лесах живут витютень, горлица, клинтух.
«Клинтух» — вот серьезное, строгое слово.
В нем вроде бы и нет ничего голубиного. Но скажи «клинтух» — сразу видишь, как летит над лесом свободный стремительный голубь.
Клинтух — вот голубь, в котором больше всего, на мой взгляд, голубиного смысла.
Ранней весной в сосновом бору слышится глухой ворчащий звук. Кажется, журчит самый могучий и нежный весенний ручей, но только льется он с вершины сосны. Это воркует клинтух. Прекрасно оперенной стрелой взлетает он с сосновой ветки, коротко и властно взмахивает крыльями и клином уходит в небо.
В его крыльях серовато-солнечного света столько силы, что при случае он уйдет и от сокола.
И какой же никудышний полет у городских сизарей. Они только и летают с крыши на тротуар и обратно.
Раз я видел, как стая сизарей перелетела с одной крыши на другую. Один сизарь остался на старом месте, ожидая, видно, что остальные скоро вернутся. Однако они не возвращались. Некоторое время сизарь сидел одиноко, но потом не вытерпел и полетел вслед за стаей, а тут вся стая поднялась и полетела обратно.
Стая и одинокий сизарь встретились в воздухе. Любой другой голубь — монах или почтовый — обязательно выкинул бы фигуру, закрутил бы в небе спираль и примкнул к стае, а сизарю лень было разворачиваться, он лишь взял в сторону и опустился на то место, где только что сидела вся стая. И все-таки даже сизарь, даже серая ворона или воробей радуют, когда я вижу их, летящих над городом.
Иногда бывает такое настроение, что кажется, даже небо покрыто асфальтом. Но вдруг над неподвижными домами, над железными крышами пролетает сизарь, и сразу глубже, живей становится городское небо.
Среди домашних голубей встречаются иногда невиданные летуны — турманы.
Вот летит над городом турман — чисто, спокойно. Но вдруг складывает крылья и кувыркается. То как подбитый падает турман, то снова становится на прямое крыло. Турман плещется в воздухе, кувыркается от радости, от счастья летать. Турман — это художник, это артист среди голубей.
Таким турманом был Великий Моня — гордость нашего дома и всей Крестьянской заставы, голубь-монах, который жил у нас на голубятне.
Крендель купил его, когда Моня, так сказать, еще не оперился. А через полгода Тимоха-голубятник, бывший хозяин Мони, уже не мог глядеть в небо без слез.
Из всех голубиных пород Крендель раз и навсегда выбрал монахов.
— В них гордость видна, — говорил он. — Один черный капюшончик на голове чего стоит!
Когда Крендель выпускал голубей — жильцы открывали окна, высовывались в форточки, а дядя Сюва притаскивал на крышу медный таз с водою и, сидя на корточках, глядел в таз, как летают голуби, потому что в небо смотреть было для него ослепительно.
Даже некоторые прохожие останавливались поглядеть, как носится в небе Моня, а те прохожие, которые глядят обычно себе под ноги, — те, конечно, не видели ничего.
Ключ и молоточек
Крендель метался по крыше. Он то шарил в буфете, то опускался на колени и, уткнувшись носом в кровельное железо, начинал изучать следы. Но никаких следов не было пока видно, и на первый взгляд голубятня казалась в полном порядке. Буфет стоял на месте, и можно было подумать, что монахи сами открыли дверцы и отправились полетать. Но открыть дверцы они, конечно, никак не могли. Даже Великий Моня не смог бы устроить такую штуку. Кроме висячих замков, буфет запирался на восемнадцать крючков с секретом.
Похититель забрался на крышу и, пока бабушка Волк сидела в лифте, а мы долбили стены, отомкнул замки, разгадал все секреты и унес пятерых монахов.
— След! — крикнул Крендель.
На краю крыши, у водосточной трубы, что-то блестело. Я подумал, что это зеркальный зайчик, но это была пуговица. Серебряная форменная пуговица, на которой шведский ключ перекрестился с молоточком.
— Ключ открыл замки, а молоточком посшибали секреты, — сказал Крендель. — Вот она, первая улика! А Монька дорогу домой сам найдет, сам прилетит.
