Кейт Уигглин - Ребекка с фермы Солнечный Ручей
— О, для тебя! У тебя есть что-то такое внутри, что тебе не нужны никакие красивые платья! — воскликнула Эмма-Джейн, чье восхищение подругой всегда оставалось неизменным и не становилось меньше с тех самых пор, как они впервые встретились, когда обеим было одиннадцать. — Ты так же не похожа на всех остальных в Риверборо, как принцесса из сказки. Либби Мозес говорит, что на тебя обратили бы внимание даже в Лоуэлле в штате Массачусетс, где она гостит иногда у своей сестры!
— Вот как? Ну, не знаю… — задумалась Ребекка, которую эта дань восхищения ее чарами почти лишила дара речи. — Ну что ж, пожалуй, если бы Лоуэлл в штате Массачусетс мог бы видеть меня в моем новом сиреневом платье с лиловым поясом, он умер бы от зависти — и ты тоже!
— Если бы я собиралась завидовать тебе, Ребекка, то умерла бы давным-давно. Пойдем сядем на крыльце, там тень и прохлада.
— И оттуда нам будут видны ворота Перкинсов и дорога в обе стороны, — поддразнила ее Ребекка, а затем, смягчившись, спросила: — Как ваши дела, Эмми? Расскажи мне, что произошло за то время, пока я была в Брансуике с мисс Максвелл.
— Ничего особенного, — призналась Эмма-Джейн. — Он пишет мне письма, но я ему — нет. Понимаешь, я не осмеливаюсь, пока он еще не был у нас дома.
— А пишет он по-прежнему на латыни? — поинтересовалась Ребекка, глаза ее лукаво блеснули.
— Ах, нет! Теперь нет, потому что… ну, потому что есть вещи, которые, похоже, невозможно написать на латыни. Я видела его недавно на пикнике, но он не может сказать мне ничего конкретного до тех пор, пока не станет зарабатывать больше и не решится поговорить с моими родителями. Во всем остальном он очень храбрый, но я не уверена, что у него когда-нибудь хватит мужества на это; он так их боится, и всегда боялся. Только подумай, Ребекка, ведь он ни на минуту не может забыть о том, что мои родные знают все о его матери и о том, как он родился в здешней богадельне. Не то чтобы для меня это имело какое-то значение; ты только посмотри, как он образован и чего добился! Я думаю, что он просто великолепен, и мне все равно, где он родился, — пусть даже в тростнике, как Моисей.[88]
Повседневный словарь Эммы-Джейн остался приблизительно тем же, что и был до того, как она поступила в Уэйрхемскую учительскую семинарию, введя родителей в немалые расходы. Она приобрела кое-какие познания, касающиеся культуры слова, но в минуты сильного волнения переходила на просторечный язык. Так уж медленно развивалась во всех направлениях Эмма-Джейн, что — если использовать любимое сравнение Ребекки — оставила на берегах «неутомимого моря жизни» сравнительно мало раковин, из которых выросла.
— Моисей родился не в тростнике, — со смехом поправила ее Ребекка. — В тростнике его нашла дочь фараона… Пожалуй, это не была такая уж романтичная сцена — жена судьи Бина забирает маленького Эбайджу Флэга из богадельни, где умерла его юная мать, но я думаю, что Эбайджа — молодец! Мистер Ладд говорит, что Риверборо еще будет гордиться им, и я не удивлюсь, Эмми, дорогая, если когда-нибудь у вас будет трехэтажный дом с куполом и, присев за свой письменный стол красного дерева с гранатовой инкрустацией, ты будешь писать записочки, извещающие, что миссис Флэг будет рада видеть мисс Ребекку Рэндл у себя за чаем и что достопочтенный Эбайджа Флэг, член конгресса, заедет за ней по пути со станции в своем бирюзового цвета экипаже, запряженном парой лошадей!
Эмма-Джейн рассмеялась, услышав это забавное пророчество, и ответила:
— Если когда-нибудь я буду писать такое приглашение, то адресовано оно будет — я в этом уверена — не мисс Рэндл, а миссис…
— Не говори! — порывисто отозвалась Ребекка, побледнев и прижав ладонь к губам Эммы-Джейн. — Только не говори, и я перестану тебя дразнить. Я не вынесла бы, если бы ты добавила имя! И сама я не стала бы тебя дразнить, если бы это не было то, о чем мы обе знаем так давно, — то, о чем ты всегда советовалась со мной по собственному желанию, и Эбайджа тоже.
— Не волнуйся, — ответила Эмма-Джейн. — Я лишь хотела сказать, что со временем ты непременно тоже станешь миссис Такой-то.
— О, — с облегчением вздохнула Ребекка, румянец вернулся на ее щеки, — если ты хотела сказать лишь это — пустяки, но я подумала… я подумала… даже не знаю, что я подумала!
— Я думаю, ты подумала о чем-то, о чем ты не хотела бы, чтобы я думала, будто ты думаешь, — необыкновенно удачно и метко выразила свою мысль Эмма-Джейн.
— Нет, не в этом дело. Но почему-то сегодня я все время вспоминаю о прошлом. Может быть, потому, что за завтраком тетя Джейн и мама напомнили мне о моем приближающемся дне рождения. Они сказали, что в этот день судья Бин вручит мне документ на право владения кирпичным домом. От этого я почувствовала себя очень старой и что на мне лежит большая ответственность. А когда после обеда я вышла посидеть на крыльце, мне показалось, что картины прошедших лет оживают, приходя и снова уходя по дороге. Все вокруг так красиво сегодня! Разве не кажется, что небо только что подсинили, а поля раскрасили розовой, зеленой и желтой красками?
— Совершенно великолепный день! — согласилась Эмма-Джейн, вздохнув. — Если бы только я была спокойна! Вот разница между детством и взрослой жизнью. Раньше мы никогда не думали и не тревожились ни о чем.
— И правда, не тревожились! Взгляни, Эмми, вот на этом самом месте дядя Джерри Кобб остановил свой дилижанс, и я вышла из него с моим розовым зонтиком и букетом сирени, а ты смотрела на меня из окна твоей спаленки, и тебе было интересно, что же такое я привезла в привязанном сзади к дилижансу сундучке из некрашеной кожи. Бедная тетя Миранда не полюбила меня с первого взгляда, и какой же сердитой была она в первые два года! Но теперь каждая жестокая и несправедливая мысль, какая только появлялась у меня тогда, снова вспоминается и ранит меня до глубины души!
— Конечно, с ней было ужасно трудно ладить, и я ее терпеть не могла, — призналась Эмма-Джейн, — но теперь понимаю, что была не права. Во всяком случае, под конец она стала добрее, к тому же детям всегда так мало известно! Мы и не подозревали, что она больна и что у нее неприятности из-за потери тех денег, которые приносили ежегодный доход.
— В этом вся беда. Другие часто кажутся нам суровыми, неразумными и несправедливыми, и мы не можем порой не обижаться на них, но, если они умирают, мы забываем все, кроме наших собственных сердитых речей; почему-то мы никогда не помним, что говорили нам они… А вот другая такая прелестная картинка! Помнишь? На следующий день после моего приезда в Риверборо я потихоньку вышла из кирпичного дома, чтобы поплакать. И когда я остановилась, привалившись к воротам, между колышками забора появилось твое милое пухлое бело-розовое личико и ты сказала: «Не плачь! Я поцелую тебя, если ты поцелуешь меня!»
Эмма-Джейн вдруг почувствовала, как в горле у нее встал комок. Она обняла Ребекку за талию, и обе сели рядом на ступеньку.
— Я помню, — сказала она сдавленным голосом. — А я вижу, как мы вдвоем едем в Северный Риверборо и продаем мыло мистеру Адаму Ладду, и как зажигаем банкетную лампу на «вечеринке» у Симпсонов, и как кладем маргаритки возле умершей матери Джекки Уинслоу, и как возим самого Джекки туда и обратно по улице в нашей старой детской колясочке!
— А я помню тебя, — продолжила Ребекка, — бегущую с холма от Джекоба Муди, когда мы были «дочерьми Сиона» и выбрали тебя, чтобы наставить его на путь истинный!
— А я помню, как ты отобрала флаг у мистера Симпсона и как ты выглядела, когда читала свои стихи о флаге на празднике.
— А ты не забыла ту неделю, когда я отказывалась разговаривать с Эбайджей, так как он выудил из реки мою шляпу с иголками дикообраза, а я так надеялась, что наконец-то рассталась с ними навсегда! Ах, Эмма-Джейн, мы хорошо провели время вместе в нашей «маленькой гавани».
— Я считаю замечательным то твое последнее сочинение — прощание с семинарией, — сказала Эмма-Джейн.
— «Могучий поток выносит нас из маленькой гавани детства на просторы неизвестных морей», — вспомнила Ребекка. — И он уносит тебя, Эмми, так что я почти совсем теряю тебя из виду в эти последние дни, когда ты надеваешь по вечерам новое платье и смотришь в окно, вместо того чтобы, как бывало, прибежать ко мне на другую сторону улицы. Эбайджи Флэга никогда не было вместе с нами в «маленькой гавани»; когда он впервые приплыл туда, Эмми?
Румянец Эммы-Джейн стал гуще, а маленький, красиво изогнутый ротик дрогнул в очаровательном волнении.
— Это было в последний год в семинарии, когда он прислал мне из Лимерика первое письмо на латыни, — произнесла она почти шепотом.
— Я помню, — засмеялась Ребекка. — Тогда ты вдруг начала усердно изучать мертвые языки, и латинский словарь занял место тамбурного крючка среди предметов твоей привязанности. Это было так жестоко с твоей стороны, Эмми, никогда мне его даже не показать!
