Татьяна Печерникова - У нас с Галкой каникулы
— Не говори им ничего бабуля, не расписывай, пусть сами придут да поглядят, что у нас там за дом, да что за совхоз.
— И то правда, внучек,— сказала бабушка Анисья.— Пусть сами поглядят и на нашу тамошнюю избу, и на наш садок. Он у нас маленький, садок-то, с ладошку, но зять мой с Коляткой такого там намудрили, все диву даются!
— Да ладно уж тебе, бабуля,—сказал Колятка,—просто напрививали на одну яблоню разных сортов, вот и вся премудрость. Обыкновенное дело, так многие делают.
— Хлеба у нас нынче, говорят, уж больно задались, да только мне-то не повидать... — бабушка Анисья сказала это совсем тихо и длинно вздохнула, и губы у нее задрожали, и лицо все сморщилось. Но она не заплакала, только помолчала немножко и опять начала тихонько говорить:— Верите, девоньки, за всю жизнь я, как есть, ничем не болела, думала, износа мне не будет. И вот на тебе — такая напасть. Старость, уж видно, своего не упустит, от старости глаза-то мои занедужили, от одной только старости беда моя приключилась.
Тут Колятка подошел к ней.
— Ну, чего ты, не надо, бабуля,— он взял ее за руку, прислонился щекой к ее голове.— Ты же сама говорила, что тебе еще грех жаловаться, что еще видишь маленько.
— Право слово, маленько вижу,— бабушка Анисья улыбнулась, широко раскрыла глаза.— Вот так, ежели вовсе близко, я и тебя различаю, внучек. И верно, что еще грех мне уж больно жаловаться. А вы, девоньки, обязательно к нам в совхоз приходите, вам у нас понравится.
МЫ ВСТРЕЧАЕМ ПОЕЗДА
На четвертый день приехала из Москвы мама, довольная такая, в новом платье.
— Скоро опять поеду,— сказала она за обедом,— еще учебные пособия не все достала. Народищу в книжных магазинах — не протолкнешься. Говорят, летом в Москве, кроме москвичей, еще не меньше миллиона приезжих.
Баба Ната была почему-то невеселая, все молчала.
— Небось замучилась с девчонками? — спросила ее мама.
— Ну, что ты! — ответила баба Ната.— Я сними отдыхаю..
За обедом на нас с Галкой часто нападал смех. В этот раз мне вдруг вспомнилось, как смешно разговаривает Кабанчик, и я совсем-совсем серьезно сказала деду Володе:
— Будьте так любезны, дайте мне соль.
Он удивленно взглянул на меня и подал мне солонку.
— Спасибо, большое вам спасибо!—Я встала и низко поклонилась деду.
Он потер себе пальцами лоб, посмотрел на бабу Нату, на маму, словно спрашивал их, что со мной происходит.
— Где это ты научилась такому тонкому обхождению? — спросила меня мама.
— В магазине.
— У Кабанчика,— добавила Галка.
Тут мы обе прямо задохнулись от смеха. И всё смеялись, смеялись, ну, никак не могли успокоиться. Дома, в Харькове, мама за такие вещи выгоняла нас из-за стола. А тут были дед Володя, баба Ната. Баба Ната сама любила за столом поговорить и посмеяться. Но сейчас она даже не улыбнулась и спросила нас, кого это мы так несимпатично называем — Кабанчик.
— Одного мальчишку,— ответила я.— Он толстый-толстый, лицо у него вот такое,— я надула щеки.
— И еще он рыжий, как лиса,— добавила Галка.
— Больной, должно быть, мальчик,— тихонько проговорила баба Ната.— Очень толстые люди часто бывают больными.
Но мы с Галкой начали уверять ее, что никакой он не больной. Разве больной человек может так носиться на велосипеде. Просто он ест много, обжора, по семь литров молока покупает.
— Довольно! — сердито сказала мама и передразнила нас: — «Ест много», «обжора». Сплетницы несчастные! Не слушай их, мама, все это вранье, я видела этого мальчика, не такой уж он толстый, и лицо у него хорошее, а глаз таких я сроду не видела — огромные, черные, просто удивительные глаза. И не рыжий он вовсе, а каштановый.
— А сколько ему лет? — спросила баба Ната.
Кабанчик выше меня, а я высокая. Я подумала и сказала, что, наверно, ему не меньше четырнадцати лет.
— А как его зовут?
— Его-то? — переспросила я, мне не хотелось врать.
— Эдиком,— ответила Галка.
— Тогда это совсем другой мальчик,— сказала баба Ната.— Тому, на которого я подумала, сейчас не больше двенадцати и зовут его иначе... Алешей, кажется. Да, да, Алешей.
Вечером баба Ната вдруг вспомнила про каких-то своих больных, на которых ей завтра же непременно надо взглянуть.
— Но ведь вместо тебя осталась Светлана Георгиевна,— напомнил ей дед Володя,— ты же сама мне сколько раз говорила, что уж на нее-то можно смело положиться.
— Верно, говорила,— созналась баба Ната,— но, понимаешь, Володюшка, эти больные очень привыкли ко мне. Должна же я их погладить.
Мы с Галкой удивленно уставились на бабу. Нату. Как это погладить, что она, ходит по палатам и гладит своих больных по голове?
— И вообще уж кто бы говорил, только не ты.— Баба Ната старалась рассердиться на деда, но никак не могла.— Вот ты бы, интересно, мог спокойно отдыхать на даче, не зная, что делается в твоем институте? А ведь у тебя тоже есть товарищи, на которых ты вполне можешь положиться.
Наверно, дед не мог бы спокойно отдыхать на даче, не зная, что делается в его институте, потому что он ничего не ответил бабе Нате. И мы пошли с ним встречать поезда.
Дед рассказывал, что раньше он много ездил по железной дороге. Теперь-то уже он редко ездит, но все равно очень любит железную дорогу, поезда.
Мы встаем на высокую насыпь, совсем близко от железнодорожных путей. Дед Володя посредине, а мы с Галкой у него по бокам. И хором считаем вагоны. Иногда попадаются такие длинные поезда, что прямо охрипнешь, пока пересчитаешь все вагоны, А откуда идут поезда — узнать очень просто. Если на вагонах написано: «Жигули», значит, поезд идет из Куйбышева, если «Сура» — из Чувашии, если Татарстан — из Казани, если Южный Урал — из Челябинска.
Люди весело машут нам из окон, смеются. И так охота узнать, кто они такие. Мы тоже машем им, дед своей шляпой, мы с Галкой руками.
— Счастливого пути! — кричим мы тоже хором. А потом вместе сочиняем разные истории про людей, которые нам махали.
Домой мы возвращаемся длинным путем, через наш любимый луг. По вечерам здесь тихо-тихо, будто и деревья и цветы уже немножко сонные. И пахнет здесь еще лучше, еще сильнее, чем днем. И клевером, и мятой, и тмином. И... крапивой. Да, да, я не сочиняю. Сначала мы никак не могли понять, чем это так хорошо пахнет возле мостика. Всю траву мы с Галкой перенюхали, оказалось — крапивой.
Вот коровы на лугу что-то долго не появлялись. Мы уж думали, что дедушка с сердитыми бровями уехал с ними куда-нибудь. И вдруг однажды днем, когда мы с зареченскими ребятами купались в Безымянке, мы его увидели. Он пас уже одну только корову и еще маленького, лобастого такого, теленка. Мы с Галкой вышли из речки, побежали к дедушке и первый раз заговорили с ним. Он сказал, что та, другая, корова, была не его, а какой-то чужой женщины. Женщина эта болела, и он заодно пас и ее корову, надо же подсобить человеку. Мы сказали, что, конечно, надо. Разговаривал с нами дедушка не больно ласково, но, наверно, он все-таки был добрым человеком, раз помог больной женщине, пас ее корову. Один раз он даже немножко улыбнулся, тогда Галка спросила — откуда же взялся теленок, раньше же его не было.
— Народился, стало быть,— ответил он,— у нашей Милухи, значит.
Тут-то он и улыбнулся. И такое доброе сразу сделалось у него лицо, что я бы на его месте все время улыбалась.
— А как теленка зовут? — спросила я.
— Зовуткой,— опять сердито ответил дедушка. Он, видно не умел долго быть добрым.— Вы вот что, шли бы своей дорогой, не видите, что ли, как Зовутка брыкается. Идите, идите, от греха подальше.
После я сказала Галке:
— Давай сами назовем теленка, раз этот дедушка такой
вредный. Речку же мы с ребятами назвали сами.
— Давай, только, чур, я назову, чур я! — закричала Галка.
Папа бы сейчас сказал мне: «Уступи, ты же старшая». А мама бы ему сказала: «Она у нас с тобой уже с трех лет в старших ходит».
— Рыжиком, хорошо? — сразу придумала Галка.
Теленок был в свою маму — рыжий. И я согласилась.
— Рыжиком так Рыжиком. Только когда мы переедем в большую квартиру и заведем щенка, уж я его назову.
МАМА — РАЦИОНАЛИЗАТОР
— Знаете что, мои дорогие,— сказала мама.— Плохо вы заботитесь о Путьке. Утром выпустите ее на один коротенький час — и опять в ящик. Вас бы так.
— Но ящик же открыт,— сказала я,— получается, что она все время на воздухе. Не можем же мы за ней целый день ходить, как тот дедушка за своей коровой.
— На воздухе-то она на воздухе,— согласилась мама,— но что она ест? Ей охота свежей травки пощипать, а ей в ящик кидают уже сорванную, почти что сено.
Маму у нас в семье зовут рационализатором. Она переставляет с места на место электрические штепсели, удлиняет провода, сама мастерит абажуры для настольных ламп. Она даже зачем-то подпилила ножки у нашего нового обеденного стола. Все это она делает для того, чтобы папе и нам лучше, удобнее жилось. Но получается совсем наоборот. Вечно у нас перегорают пробки, портятся утюги, пылесос. Иногда мы даже никак не можем попасть в свою квартиру, потому что и дверные замки мама тоже чинит сама.
