Хорст Бастиан - Тайный Союз мстителей
— Вот он, — сказал Альберт. — Нечего на него глаза пялить!.. Длинный, дай закурить!
Друга совсем оробел. Первые минуты все казалось ему каким-то призрачным. Густой табачный дым, висевший в воздухе, ел глаза. Было очень жарко. В углу пылала раскаленная печка, озаряя каморку каким-то предзакатным светом. Мало-помалу Друга рассмотрел и присутствовавших. Большинство из них только недавно стали ходить в Бецовскую школу. Была тут и девчонка, участвовавшая в драке на школьном дворе. Кажется, ее звали Родикой. Все они сидели на деревянных ящиках и с любопытством разглядывали его.
Пытаясь выдавить улыбку, Друга кивнул.
— Здравствуйте! — Собственный голос показался ему до смешного пискливым, и Друга сразу покраснел. Однако при таком освещении этого, должно быть, никто не заметил.
Кое-кто кивнул в ответ, остальные сидели, делая вид, что ничего не видели и не слышали. Друге показалось, что лица их выражают отпор, недовольство, и в нем сразу же проснулось какое-то враждебное чувство. Изредка поглядывая на него, ребята перешептывались. Девчонка стояла в стороне, она подбрасывала дрова в печь.
Пустив Друге облако дыма в лицо, Альберт дружелюбно сказал:
— Ты плюй! Когда они сюда первый раз пришли, они еще не такими идиотами выглядели. Садись-ка! — И он указал Друге на ящик, на котором лежали какие-то тряпки.
Друга довольно неловко снял тряпье, сложил его на полу и сел. Вид у него был такой, как будто он сидел за партой, — он даже сложил руки на коленях. Его сосед вытащил из кармана жестяную коробочку и предложил ему сигарету.
— Самокрутка! — отрекомендовал он.
Хотя ему и исполнилось уже четырнадцать лет, он был на целую голову ниже Други. Лоб у него был шишковатый, и кожа на нем так натянута, что казалось — вот-вот вырастут рожки. Вся одежда издавала запах плесени и прокисшего картофельного супа.
— Нет, спасибо, — застыдившись, ответил Друга.
— Бери, бери, у меня еще есть. — И он сунул жестяную коробочку Друге в руку.
В полном отчаянии тот оглянулся. Он же не умел курить. Да и запрещено это… Но тут он заметил, что все притихли и не сводят с него глаз.
Альберт, прислонившись спиной к стене, спросил:
— Боишься? — В уголках его рта появилось что-то пренебрежительное.
Друга взглянул на Родику. Она явно давала ему понять, что он непременно должен закурить сигарету. В ее лице он прочел нечто похожее и на страх. Наконец он взял сигарету. Рука его дрожала. И вовсе не потому, что он делал что-то запретное, нет, он боялся опозориться. Ведь он никогда еще не курил! Альберт зажег спичку. И Друга, словно принимая горькое лекарство, затянулся. Стоило это ему героических усилий, и после первого приступа кашля он действительно побледнел, словно герой, истекающий кровью на поле брани. Ребята рассмеялись. Они смеялись очень громко. Однако злорадства в этом смехе Друга не услышал. Этот смех как бы снял напряжение, в нем звучало даже некоторое радушие. Друга тоже засмеялся, хотя в глазах у него стояли слезы.
Снова в дверь постучали точно так же, как стучал Альберт. Вошел Ганс Винтер. Вид у него был усталый. И он сразу сказал:
Извини, шеф. Никак не мог. Этот… мой отец… опять. Понимаешь?..
Ладно. — Альберт махнул рукой. — Видишь, вон сидит Друга. Вы ведь по школе знакомы. Мы, может быть, примем его. Поживем — увидим.
Повернувшись, Ганс приветствовал Другу и сказал, намекая на его сочинение:
— Во что-нибудь надо ведь верить. Не в бога, так хоть в черта!
На что это Ганс намекал, говоря о черте? И почему в его смехе было столько иронии? Друга не мог догадаться. Он и вообще толком не понимал, что тут происходит. Во всяком случае, что-то запретное. И ребята и Родика казались ему совсем другими, чем в школе и на улице. Во всех чувствовалась решимость, и вели они себя совсем как взрослые. Говорили по-деловому, не болтали попусту.
Некоторое время Ганс перешептывался с Альбертом. Должно быть, сообщал ему что-то важное. Друга понял это по выражению их лиц.
— Слушайте все! — обратился Альберт к собравшимся. — Лолиес поехал на мельницу на санях. Должно быть, за отрубями. Ну как, дадим ему прикурить? — Посмотрев на Другу, он внезапно умолк. Затем медленно подошел к нему и сказал: — Так вот, запомни: я не люблю доносчиков. Еще не известно, примем мы тебя или нет, но если ты проболтаешься — костей не соберешь, это уж точно известно. — И уже тише он добавил с таким же ледяным выражением лица: — А было бы жаль, ты мне нравишься!
Страх сдавил горло Други. Он судорожно глотнул. Ребята молчали, и только потрескивание дров в печурке напоминало о реальности происходящего. Друга не смел даже повернуть головы, но он и так знал, что все смотрят на него.
— Я ничего не скажу. Обещаю! — услышал он свой голос.
— Зря-то не старайся, — сказал Альберт, отвернувшись. Уже стоя в дверях, он пояснил: — Пустые слова! Наобещать можно что угодно.
Друга покраснел. Ему казалось, что он совсем один, что все его покинули, и он проклинал свой приход сюда. И все же ему было любопытно — что же будет дальше? Должно быть, ребята задумали что-то плохое. Но Друга не осуждал их за это. Разговор ведь шел о Лолиесе. Сколько мать Други из-за этого кулака слез пролила, когда он ее обманул при расчете за летние полевые работы! Договаривались они и о зерне, и о мясе, и о картошке. Но Лолиес взял да заплатил за все деньгами. А бумажками разве наешься? В магазине-то ничего нельзя было купить. А сам Лолиес продал обещанное на черном рынке. Ночью к нему приехали на грузовике и всё увезли.
— Ну как? — потребовал Альберт ответа.
Друга вздрогнул.
— Дело ясное! — сказал Длинный — тот, у которого Альберт просил табаку. — Мне этот Лолиес давно уже поперек горла стал.
— А вы? — спросил Альберт.
— Чего мы? Ясно, что пойдем. И спрашивать нечего, — ответил, потирая свой шишковатый лоб, малыш, у которого вся одежда пропахла кислятиной.
— А теперь живо, не то Длинный и впрямь подавится, раз ему этот Лолиес поперек горла стал.
Ганс скривил свои толстые губы, а Длинный сделал обиженное лицо. Он бесподобно умел изображать малейшие изменения своего настроения. Потому-то он и взял себе за правило — каждую минуту строить другую рожу. Хуже всего ему приходилось, когда он не знал — изобразить ли ему гнев или обиду. Тогда на его лице появлялось выражение искреннего отчаяния и растерянности. Кроме этого своего пристрастия, Длинный страшно любил иностранные слова, которые он, ничуть не стесняясь, коверкал или употреблял вовсе не к месту. Но парень он был хороший, честный и прямой, за что ему не раз доставалось.
— Шеф, а как мы отлупим Лолиеса?
— Лупить вообще не будем, — ответил Альберт. — Подкинем ему в сани заряд замедленного действия.
— Карбид, значит?
— Точно. Возьмем бутылку из-под пива с хорошей пробкой. И взорваться она должна, когда сани подальше отъедут от мельницы. — Говоря это, Альберт внимательно изучал лица ребят. — Ну, кто возьмется подложить ему бомбочку? — спросил он.
— Я!
— Хвалю за смелость, Калле. Но сегодня она ни к чему. Ты ведь бутылку швырнешь не в сани, а прямо ему в башку. Чересчур горяч для такого дела.
— Чего это ты? Я все сделаю, как вы скажете. — Калле обиделся.
И Альберту пришлось его утешать:
— Честное слово, в следующий раз — твоя очередь!
Одиннадцатилетний Калле был младшим из мстителей.
Поправить это он пытался, напуская на себя стариковскую солидность. На самом же деле он был полон энтузиазма, черные глаза его метали молнии, а когда он смеялся, рожица его вся так и сияла. Вечно он спешил все сделать шиворот-навыворот.
— Вольфганг, берешь на себя это дельце? — обратился Альберт теперь к маленькому пареньку в вонючей одежде.
— Как хотите, — протянул тот. — А чего делать-то?
— Отправимся к мельнице все вместе. Там спрячемся. Если у тебя сорвется, мы поможем. Теперь слушай. Подождешь, пока Лолиес выедет с мельничного двора. Тогда опустишь карбид в бутылку. Только он отъедет — ты прыгай на сани. Но чтобы он ничего не заметил. Метров сто проедешь, закупоришь бутылку и сунешь ее под мешки, осторожно конечно. Потом сразу соскакивай в кювет. — Альберт с сомнением смотрел на Вольфганга. Понял?
— Понять-то понял. А если он меня заметит?
— Это уж твое дело, чтобы не заметил. Дошло?
— Дошло.
Все это время Друга неподвижно сидел на своем ящике. Ничего не понимая, он следил за разговором ребят. Неужели он попал в шайку преступников? И что же заставляет их так поступать? Но тут же он восхищался смелостью ребят, их спокойствием, с каким они шли на преступление. Или это вовсе и не было преступлением? Нет, было, и тут незачем выискивать оправдания! И все же Друга испытывал чувство симпатии к этим ребятам. Может быть, он все-таки их оправдывал? Или оправдывал самого себя? Да, пожалуй, это верней — он оправдывал самого себя…
