Мария Грипе - ...И белые тени в лесу
Мы с мамой продолжали изучать объявления о найме и ждать вестей от бабушки. Теперь, когда все было уже решено, мама старалась устроить нас как можно лучше.
Она заметно переменилась с тех пор, как от нас ушла Свея и Ловиса заняла ее место. Свея была необычайно властной женщиной, и мама слушалась ее, как маленькая. Связано это было с тем, что бабушка – мамина мать – умерла так рано, что мама едва ее помнила. Она носила в сердце неизбывную тоску по своей матери, и сама сознавала это. Именно поэтому перед сильной Свеей, которая к тому же была не прочь занять место бабушки, мама становилась безответным ребенком.
Но теперь она словно повзрослела. Ловиса была совсем не похожа на свою предшественницу. Пухлая, смешливая, она не имела ни малейшего желания повелевать и распоряжаться – все это она предоставила маме, в то время как Свея чувствовала себя хозяйкой в доме и оскорблялась, если какое-то решение принималось без ее участия.
Впрочем, нужно отдать ей должное. Свея была маминой надежной опорой: ее влияние было не только пагубным. С ней мама чувствовала себя более уверенно. Однако всему свой черед. Мама стала слишком зависеть от Свеи, и это мешало ей повзрослеть. В конце концов это увидела и сама Свея. Она знала, что слишком властолюбива, и на прощанье сказала маме:
– С Ловисой вам будет лучше!
Однако это было справедливо лишь отчасти. Каждая из них была хороша по-своему, и все же Свея правильно сделала, что ушла. Ловиса сменила ее как раз вовремя. К тому же именно Свея помогла найти новую прислугу, именно она привела к нам Ловису, и забывать об этом тоже нельзя.
Как уже говорилось, раньше мама предоставляла Свее управляться со всем домашним хозяйством, а сама предавалась мечтам, наигрывала печальные мелодии на пианино, вышивала по канве маленькими стежками и составляла изысканные композиции из цветов. В сущности, она жила в таком же замкнутом мире, как и наш папа.
Но теперь ей пришлось вернуться к реальности, у нее появилось много дел. Как ни странно, маме это пришлось по вкусу. Однако мы, привыкшие к ее податливости и сговорчивости, теперь обнаружили, что манипулировать мамой не так-то просто. Нрав у нее был по-прежнему мягок, но мы уже не решались перечить ей так, как делали это раньше. У мамы внезапно появилось понимание того, что она хочет.
Тогда же мама стала волноваться за Роланда, так как он как раз не имел понятия о том, что он хочет и кем станет в будущем. Мама считала, что ему уже пора задуматься об этом. Учеба его явно не занимала. Маме случалось заставать его за другими делами в то время, когда он должен был учить уроки. Она часто жаловалась на Роланда Ловисе, а та в ответ принималась расхваливать удивительного Гуннара.
Дело в том, что у Ловисы было одно большое пристрастие – дети ее брата, Гуннар и Стина. Стина была ровесницей Нади, а Гуннар – Роланда, так что у Ловисы всегда был повод поговорить о племянниках.
– Вот-вот, и с малышкой Стиной то же самое… И с Гуннаром – точь-в-точь… – подхватывала Ловиса, стоило маме сказать что-нибудь о нас.
Они обе надеялись, что Роланд станет врачом или адвокатом, но пока он не особо оправдывал надежды.
– Наверное, пойдет в военные, – говорила мама, а Ловиса тут же подхватывала с сочувствием:
– Вот беда. А Гуннар – совсем напротив. Его от книжек за уши не оттащишь. Вот вырастет – станет профессором, говорю я, бывало, своему брату.
– Да, Роланд, к сожалению, совсем другой, тут о профессорстве и думать нечего, – вздыхала мама. – Зато Берта – настоящий книгочей. Ей бы следовало родиться мальчиком.
Мама засмеялась. Но при этих словах я вздрогнула. Мне уже приходилось слышать нечто подобное.
В нашей семье я была «светлой головушкой».
Надя – красавицей.
А бедный Роланд – недотепой.
Говорилось это с нежностью и без задней мысли, но меня задевало всегда одинаково больно.
Выходит, у нас, у детей, были свои метки; каждый получил маленький ярлычок: умница – красавица – недотепа.
Светлая голова – что это значит? То же, что гений.
Единственными гениями, о которых мне приходилось слышать, были Стриндберг и Сведенборг. Папа перед ними преклонялся, но мама скорее недолюбливала: она часто повторяла, что к гениям относится с подозрением.
Так что же, она с подозрением относилась и ко мне?
И потом, что значит – «красавица»? Действительно, Надя была красивее меня, я и сама это знала. Но ведь она еще ребенок, а мне кажется, что красавицей может быть только взрослая женщина, никак не девочка.
Выходило, что раз я – не красавица, то никогда ею не стану.
Жаль. Мальчикам больше нравятся красавицы, чем умницы, и все это знают. Одаренные девушки на рынке невест ценятся низко. Лучше всего быть «хорошенькой и глупенькой».
Надя глупенькой не была. Когда она вырастет, ей, наверно, придется непросто. Если только она не окажется достаточно умна, чтобы притвориться дурой, – я слышала и о такой возможности. Но – только для хорошеньких. Дурнушки ни в коем случае не должны быть глупы: такие остаются незамужними.
Интересно. Мама всегда говорила «выйти замуж», «быть замужем».
А Каролина – «стать женой», «пожениться».
Бесспорно, тут была разница.
Хочу ли я «стать женой», я не знала.
Но «быть замужем» мне не хотелось точно.
Как мама могла сказать, что мне следовало родиться мальчиком?
Я догадывалась, почему она так сказала. У мальчика ум нашел бы лучшее применение. Талант был бы оценен по достоинству. А девочке он может оказаться просто не к лицу. Умная девочка – знак расточительности, злоупотребления дарами природы.
Мне доводилось слышать подобные рассуждения.
В каком-то смысле Роланду было проще всех. По крайней мере, с ним не связывали никаких ожиданий. Ему докучали разговорами, но зато самый маленький его успех встречали аплодисменты.
Со мной же все обстояло иначе: я могла только разочаровать. Ведь если все тебе достается даром, ты всегда будешь в неоплатном долгу.
Меня это очень расстраивало. К тому же про себя я знала, что никакая я не «светлая голова» и что меня такой только считают. Но не могла же я в этом сознаться! Тогда в их глазах я бы и вовсе перестала что-либо стоить.
Другой маминой заботой был интерес, который Роланд проявлял к девочкам. Подобные увлечения занимали слишком большую часть его времени, и мама надеялась, что конфирмация направит его мысли в иное русло. Только бы девочек туда приехало не слишком много. Я понимала, почему маме так хотелось, чтобы я была с ним: она рассчитывала, что я присмотрю за братом. Я видела маму насквозь.
Однако Ловиса ее успокоила. Исключительный Гуннар тоже увлекался девочками, все естественно. Да он и не виноват. Не только мальчишки бегали за девочками, но и наоборот, причем Гуннар пользовался их особой любовью. Девчонки его буквально преследовали.
– А когда Роланд станет офицером, да наденет красивую форму, и у него от девушек не будет отбою, – утешала Ловиса.
На Стургатан мне время от времени встречался один мужчина. На нем была синяя форма. Он появлялся в определенное время, и я тайком старалась подкараулить этот час.
Можно ли назвать это преследованием?
Мне это в голову не приходило.
Я едва смела взглянуть на него.
У него были такие странные, лучистые глаза.
Но я всегда смотрела вниз и лишь изредка отваживалась встретиться с ним взглядом: я чувствовала, что он на меня смотрит – а он смотрел на всех девочек, – и его взгляд жег мои веки, как огонь, и сердце у меня начинало биться быстрее.
Так значит, он был офицером. У мамы, однако, выходило, что военную карьеру выбирает только тот, кто больше ни на что не способен. Меня это озадачило. Подумать только…
Я ничего не знала об этом человеке – даже его имени.
И никому о нем не говорила. Ни одной душе. Мне и в голову не приходило кому-то о нем рассказывать. Но иногда я думала о нем, читая стихотворение или роман о любви.
Я представляла, что люблю его.
Вспоминала благородный профиль. Его лучистые глаза…
Он был блондин или брюнет? По-моему, брюнет…
Я так ясно видела, как он появляется вдалеке на Стургатан, слышала, как его каблуки стучат по мостовой. Он идет прямо на меня, я замедляю шаг, он приближается и, чуть посторонившись, проходит мимо. Тротуар так узок, что мы почти касаемся друг друга рукавами.
И все.
Стук каблуков замирает вдали, он уходит, а я жду следующей встречи.
Я никогда не оборачивалась.
Я так никогда и не узнала его имени.
Но ничто не могло доставить мне большей радости – внезапной и беспричинной, – чем эти короткие встречи. А потом, когда он уходил, я почти всегда ощущала тоску, как будто чего-то лишившись.
Как я сказала, мы так и не познакомились.
Иногда мне казалось, что я из тех, кто никогда не полюбит и не узнает, что такое утрата. И тогда я обычно плакала.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Бабушка уехала.
