Светлана Винокурова - Кассеты Шохина
Владик нехотя послушался и закрыл глаза, а когда открыл, на мамином месте сидел Сашка.
«Ты! — сказал ему Владик и от восторга немного задохнулся. — Слушай! Ты мне скажи: у тебя случайно тогда? Или, может... Знаешь, я все время про это думаю! Скажи!»
Сашка непонятно покачал головой и промолчал. Но Владик решил не обращать на это внимания.
«Ты зря... Тебе никак нельзя умирать! Ну как ты это не понимаешь? Нельзя! А какой сон ты тогда увидел?»
Сашка начал тускнеть, размываться и пропал... Владику стало так обидно, что он заплакал:
— Ну куда ты опять от меня? Ладно, я ничего не буду спрашивать! Не буду, слышишь?
Он вернулся. Владик обрадовался, и его снова затянуло в душное, черное — на этот раз уже до утра...
Зима кончалась. За окошками класса солнечно подтаивал снег. Ошпаривала мгновенная мысль: «А Сашка не видит!» Изредка, в какие-то шалые секунды, чудилось: повернешь сейчас голову — и он тут! Не дыша, поворачивал. Мир был пуст, как соседняя половинка парты.
...Третье марта уже. Давно не брался за маг. Больше месяца прошло. Болел тут недели две. Нет, больше. Да это неважно. У тети Наташи вчера был. А в школе запустил все здорово. И нагонять неохота... Как-то не о чем говорить. Все...
Нет, говорить можно было бы о многом — наверное, даже о слишком многом. Например, о чувстве вины, от которого никуда было не деться. С которым надо было жить. Не день и не месяц — всю остальную жизнь жить! От этого Владику становилось холодно и мертво. И мысли появлялись тоже холодные и мертвые. Он постепенно привык к ним и уже их не боялся. Вот только маму было жалко, и потому Владик подолгу вертел эти мысли так и этак, словно детали конструктора, но ничего конкретного соорудить из них все-таки не пытался...
Еще можно было бы рассказать о бессильном отвращении к пятнистому от фонарей потолку в его комнате. Может быть, именно из-за этого отвращения так трудно было теперь засыпать? А сны снились захватывающие, детективные: с погонями, западнями и спасениями, убийствами... И после красочной чехарды такого сна — резкий, как щелчок, обидный до слез обрыв в реальность, в тиканье будильника, на котором второй или третий час ночи... Но тикал он бессмысленно. Похоже, на ночь стрелки умирали, и над Владиком навечно зависал пятнистый глухой потолок, и не верилось, что есть на свете такая вещь, как утро. Что в мире вообще что-то есть, кроме этого потолка и мертвых стрелок...
О многом можно было бы рассказать. О столь многом, что у Владика не было сил и слов даже пробовать...
Тетя Наташа сменила работу: пошла санитаркой в больницу, где лежала в феврале. И не жалела, хотя на новом месте сильно уставала. Приходам Владика была рада. Но однажды сказала своим негромким, домашним голосом:
— Тяжело ведь со мной... Что тебе на меня глядеть? Сирота я теперь совсем. То Сашенька был сирота, без папки же рос, а теперь вот я. Забегаешь ко мне, спасибо, да что тебе за смысл? Лучше бы с кем погулял...
В горле у Владика дрогнуло: вспомнилось... «Сироты!.. Что-то вы, детки, как сироты...» Подъезд, батарея, старуха в драных ботах... А теперь тетя Наташа не только о Сашке, но и о себе — тем же словом! Сколько их, кого можно или хочется назвать так? Много. «Наверно, почти любого можно, — подумал Владик. — Потому что каждый внутри себя один».
По сравнению с мамой Владика тетя Наташа оказалась довольно-таки молодой. Ей скоро должен был исполниться тридцать один год. Владик посчитал назад — Сашкины четырнадцать — и смутился... А она вдруг заговорила с ним, как со взрослым. Рассказала, что они с мужем познакомились в восьмом классе («Я почти в восьмом!» — мелькнуло у Владика). После восьмого она пошла в училище, но не закончила — родился Сашка. С Сашкиным отцом они сильно любили друг друга, потому и Сашка получился такой: от любви дети бывают особенно удачными. Умными и красивыми... И не надо было ему переживать, что не вышел ростом, она же говорила ему, что и папа до шестнадцати лет был одного роста с ней. А потом такой вымахал... После армии он пошел работать шофером. И разбился.
Тетя Наташа спросила, дружит ли Владик с кем-нибудь сейчас. Про нормалов он не стал ей говорить... А про Олю вдруг сказал: да, дружил с одной девчонкой, но они поссорились. И тетя Наташа назвала их маленькими дурачками. Если дружили всерьез, то теперь, когда и ему, и ей плохо, им бы, наоборот, держаться вместе, а не разбегаться, как зверятам, каждому в свою нору...
Листая Сашкину тетрадь, Владик наткнулся на строчки из Набокова. На те, что Сашка начитал тогда на магнитофон, и на другие. И чем больше вчитывался в эти другие — радостные, твердые, — тем ему делалось тоскливей и безвыходней. Потому что у него жизнь сейчас — никакая! Не та. У Набокова была, наверно, та. По стихам можно догадаться... И у Сашки была бы та! В этом Владик нисколько не сомневался. А вот у него...
...Но, с далеким найдя соответствие,
очутиться в начале пути,
наклониться — и в собственном детстве
кончик спутанной нити найти.
И распутать себя осторожно,
как подарок, как чудо, и стать
серединою многодорожного,
громогласного мира опять.
И по яркому гомону птичьему,
по ликующим липам в окне,
по их зелени преувеличенной,
и по солнцу на мне и во мне,
и по белым гигантам в лазури,
что стремятся ко мне напрямик,
по сверканью, по мощи, прищуриться —
и узнать свой сегодняшний миг.
Тетя Наташа заглянула в тетрадь через плечо Владика:
— Неразборчиво как... что-то ничего я тут не понимаю...
— Я тоже, — угрюмо сказал Владик.
Кассета шестая
Сегодня тринадцатое марта. Захожу иногда к тете Наташе. Смотрю Сашкины выписки из разных книг. У нее скоро день рождения. Она Флобера любит. Надо будет вытащить из домашних книг и подарить. Предки не заметят, им не до того. Развод в суде опять отложили... А если и заметят, плевать. Мне теперь почти на все плевать. Все равно таскаю нормалам... Каждый вечер к ним стал ходить. Миха загоняет книги за спирт у себя на заводе. Жутко противная штука! Ребята слегка посмеялись... Сказали, в другой раз лимонада мне купят, чтоб смешал, — с ним легче пойдет... Но сами они не алкаши! Вовсе нет. Шутят, что выпивают «с устатку». Еще говорят, что, если устраивать себе праздники каждый день, праздники превратятся в будни... что впадают в такую крайность одни идиоты... А тетя Наташа сейчас работает в больнице. «Там я, — сказала, — хоть кому-то нужна». Вообще она добрая, эта работа как раз для нее... Один бывший больной даже заходит к ней. Ничего дядька. Только старый, ему уж сорок. А мне деваться некуда, кроме нормалов. Все-таки очень неплохие они ребята! И обо всем имеют свое мнение. Не то что я... Правда, сильно умными их не назовешь. Сначала я этого не замечал — потому, наверно, что они много знали про настоящую жизнь... Но вот Миха соображает здорово! Иногда играем с ним в шахматы... Если честно, теперь совсем не знаю, как правильней жить. Может, так и надо, как они? Без всяких «ненормальностей» и лишних мыслей. От которых ничего, кроме расстройства. И насчет бензина они были правы! Нельзя, и все! И никаких обсуждений... Если б Сашка с ними согласился — не стал бы устраивать тот эксперимент. С которого все и пошло: сны, рисунки-бензинки... И если б я сам думал тогда так же, как нормалы, — отговорил бы его! Хотя что теперь-то: если бы, да кабы... Теперь-то чего... А Селедку я понял! В феврале она притихла, даже говорила иногда по-человечески. Теперь все по-старому. И вяжется ко мне, как раньше к Сашке... Недавно сказала, чтоб о комсомоле я и не мечтал. Что распустился, хамлю... Жаль, говорит, что в школе, кроме доски «Наша гордость», нет доски «Наш позор»! Она бы порекомендовала туда кое-кого, и меня в том числе... Белов крикнул, что эту новую доску лучше назвать «Не наша гордость»! Так круче звучит! Селедка, конечно, стала выставлять его из класса. Он — ноль внимания! Тогда она как заорет: «Вон отсюда!» Белов подумал, подумал и не спеша вышел... И я понял! Селедка же нас боится! Столько лет работает и боится. Как она на Белова смотрела: послушается он ее или нет? Вот Аллочка недавно у нас, но ничего похожего. Не ищет за каждым поступком другие смыслы, один хуже другого. И ее, в общем, не обманывают... Хотя строгости ей еще не хватает. Бывает, что пользуемся, ну, шумим там... А Селедка! Я и удивился, и обрадовался. Даже пожалел ее слегка... Недавно она звонила домой. Вызывала предков. А что они мне сделают? После домашней разбираловки взял и переночевал у нормалов в подвале. И сказал: станут приставать, еще хуже будет... Ну, все.
Двадцатое марта сегодня. Понедельник. Ирка Крупова говорила со мной про Сашку. Второй раз уже в последнее время. Попросила его тетрадку с мыслями и выписками, я пообещал. Это она однажды пошутила... что влюбилась бы в него, будь он на две головы повыше. На похоронах Ирка очень плакала... А я теперь запираюсь. В своей комнате такой запор на двери сделал! Клевый. Два уголка и гвоздь поперек. Отец вчера опять оторвал, пока меня не было. А я сегодня опять привинтил. Когда орут из-за двери — веселей слушать, чем когда над ухом... Но я одно не пойму: он же сказал зимой, что уйдет в марте! К той. Вот и мотал бы! Нечего тут свои порядки наводить... Вообще-то чувствую в себе то слабость, то такую силу! Слабость — когда думаю, почему я и все другие тут, а Сашки нет. Что это глупо. Несправедливо. Что не может так быть! Не должно, что его нет! Ему, может, больше всех нас надо было быть... А силу — когда настроение, как у тех ребят на остановке. Которые били стекла вдребезги. Знаю, что тоже так могу, — иногда до черта хочется чего-то такого... Как короткое замыкание в мозгах. Вспышка, тьма, и все — все равно! И драться уже не боюсь. Почему раньше это казалось чем-то сложным? Главное, не бояться за себя — и всех делов. Не думать в это время о себе, не трястись над собой... А я и не трясусь. Вот... Но Сашкину запись — ту, на кассете — почему-то не могу слушать. Сколько раз хотел! Но никак. Ладно, все...
