Николай Осинин - Через все преграды
— Эх, йоду бы! — озабоченно сказал Илья.
— Йодом разве можно? — возразила Инна. — У него вся спина посечена. Риваноль нужен.
— Это — что?
— Лекарство такое, на раны.
Илья, по обыкновению, заспорил было, но Инна жестом остановила его.
— Давайте лучше подумаем, как Сережу с Ольгой Павловной от ефрейтора уберечь, — заговорила она так тихо, что слышали ее лишь придвинувшиеся вплотную товарищи. — Людмила Николаевна слышала, как ефрейтор грозил расправиться с ним.
Фатик вздохнул:
— Как убережешь? Если б их спрятать…
— Некуда прятать! — порывисто воскликнул горячий Садык. — Драться надо, как Сергей. Всем драться!
— Правильно! — поддержал его Илья, выхватив из кармана перочинный ножичек. — Пусть тот фашист в другой раз попробует наброситься — я его пырну!
— Пырнешь… У них — автоматы, — сказал Фатик.
— Не хнычь, Фатька! — сказала Инна. — Дело не в ножике. Дружней надо держаться.
* * *К счастью, ефрейтор больше не появился.
Прошло две недели. Дни тянулись медленно. Взрослых с утра угоняли на работу. Детей запирали в сарае на замок. И сидели они голодные, хмурые, молчаливые. Старшие ухаживали за малышами, развлекали, как могли. Но оживали ребята только вечером, когда взрослые возвращались с работы. Матери всегда что-нибудь приносили: то немножко супу от своего ужина, то пучки щавеля. И каждый вечер Людмила Николаевна рассказывала ребятам новости, которые ей удавалось узнать из разговоров немецких солдат.
В первую очередь, всех, конечно, интересовало положение на фронте. Но известия были самые нерадостные. Наступление гитлеровских войск продолжалось. Враг захватил почти всю Прибалтику, вторгся в Белоруссию, и немцы с самым серьезным видом обсуждали вопрос, когда их войска займут Ленинград и Москву.
— Один-два месяца — России капут и войне конец! — повторяли они часто, словно убеждая друг друга.
— Как же так? — кусал губы Сергей, глядя широко раскрытыми влажными глазами то на мать, то на Людмилу Николаевну, которая сообщила, что наши войска оставили Минск, что немцы уже под Смоленском. — Неужели фашисты сильнее наших?
Женщины молчали, подавленные громадностью надвинувшейся беды.
— А может, врут фрицы, — усомнился Илья.
Людмила Николаевна пожала плечами.
— Не знаю… О Минске и Смоленске конвоиры между собой сегодня говорили. Есть среди них Ганс, плюгавенький такой. Он говорит, что Гитлер обещает каждому своему солдату после победы над Советским Союзом сто гектаров земли в России, автомашину и даровую рабочую силу из русских… Вот этот заморыш Ганс сегодня и размечтался: как он свое хозяйство поставит, собирается драть своих рабочих. Он заранее знает, что русские не захотят на него работать добросовестно.
— Что же они при своем «новом порядке» думают старое крепостное право установить? — спросила Ольга Павловна.
— Нет, пожалуй, этот их «новый порядок» скорее был бы похож на древнее рабство. Разве что ременную плеть заменят резиновой нагайкой! Немцы совершенно серьезно считают, что они — высшая раса и должны быть господами, а мы, русские, их рабами.
— Мы — рабами? — в один голос воскликнули сидевшие рядом мальчики.
— Ну, нет, этому не быть! Пусть лучше… убьют! — произнес Сергей, начавший поправляться от побоев.
— С непокорными они так и собираются поступить. Вы с матерью спаслись чудом. Ефрейтора Вайса, который вас избил, срочно послали на фронт, а то бы он с вами расправился. Я слышала, как он грозил.
Однажды вечером женщины с работы не вернулись.
Напрасно ребята по очереди прижимались ухом к двери, надеясь услышать знакомые голоса. Снаружи не долетало даже звуков обычной вечерней суетни и криков немецких солдат. Только на шоссе трещали тяжелые автомашины без глушителей.
Жуткой тьмой наливалось помещение.
Наступала ночь…
Когда на исходе силы…
По раскаленной полуденным зноем проселочной дороге брели двое пареньков. Хмурые лица их почернели от солнца и пыли, пропитанная потом одежда липла к телу. В каждом движении чувствовалась болезненная усталость непривычных к далеким походам людей, которым теперь пришлось пройти много десятков километров.
Мальчуган, ковылявший сзади, выглядел особенно жалко. Казалось, что он босой ступает по битому стеклу. Руки его безвольно болтались, спина согнулась, как под непосильной тяжестью, хотя, кроме фляги с водой, к которой он то и дело прикладывался, он ничего не нес. По измученному лицу стекал обильный пот, шершавой соленой коркой засыхавший на лбу и подбородке. Трудно было узнать в этом оборванном подростке щеголеватого Володю Тарасюка. Прошло всего несколько дней с того памятного утра, как он, спасаясь от немцев, потерял своих, а от его бравого вида не осталось и следа. Военного покроя костюм он, боясь встречи с немцами, обменял у местных жителей на залатанную рубашку и штаны крестьянского парня. Суровые испытания смяли его. Теперь он даже не пытался скрывать свою беспомощность.
Убегая от гитлеровцев, Володя встретил Колю Еремина, тоже отбившегося от своих. Вдвоем они и двигались на восток, надеясь, что в том же направлении ушли их матери.
Когда кончилась во фляге вода, Володя еще больше обмяк. Шаги его с каждой минутой становились короче, он волочил ноги и часто спотыкался. Наконец, мальчуган сел и со слезами в голосе окликнул товарища.
— Николай, постой, я не могу больше! У меня ноги потерты.
Коля обернулся. Он хотел что-то сказать, но слова как будто застряли в пересохшем горле.
— Посмотри, что у меня с ногами стало, — продолжал Володя. — Горят — терпенья нет, ступить нельзя!
— Идти надо. Идти, понимаешь. А то не догоним своих, — прохрипел Коля.
— Не могу я, слышишь! Я, наверно, умру.
— Вставай! Вставай, тебе говорят!
— Эх, скотина! — слабым голосом выкрикнул Володя. — А обещали помогать друг другу!
Он со стоном поднялся на ноги и, охая и приседая от боли, поплелся дальше.
Через час Коля остановился возле кустов у ручья.
Подошедший следом спутник без слов повалился на мягкую прохладную траву. Потом, мучимый жаждой, на четвереньках добрался до воды и долго пил.
— Никакой у тебя сознательности, — упрекнул он товарища, возвратясь на прежнее место, — посмотри, что у меня с ногами!
Морщась от боли, он снял свои порыжевшие, с исцарапанными носками сапоги.
— Вот, видишь! — воскликнул он, показывая белую, в разводах грязи, ногу. — Две мозоли.
— Знаешь, Володька, если ты не перестанешь скулить, то убирайся от меня! — раздраженно и в то же время с жалобной ноткой в голосе заговорил Коля. — Из-за тебя мы два дня в сарае просидели, а вчера десяти километров не прошли.
— Разве ж я виноват, что у меня живот разболелся.
— Живот!.. Не надо было воду из болота пить! Я тебе говорил.
— А если пить хочется! Жара…
— Почему же я не пью?
— Я без воды умру! У меня совсем другой организм.
— Нежный! — язвительно заметил Коля.
— Не нежный, а непривычный. Я раньше никогда не ходил пешком на такое расстояние. Да еще по жаре… Если бы ты знал, как я устал, как у меня болят ступни! Но тебе это безразлично, ты несознательный эгоист.
У Коли засверкали глаза.
— Эх, ты!.. На, смотри! — С этими словами он резко повернул к нему разутую ногу, и Володя увидел на ней огромные светлые мозоли.
— Неужели не больно? — удивился он. — А если больно, зачем спешить? Шли бы потихоньку. Или, лучше всего, остались бы у того латыша, как он нам советовал. Жили бы, пока война кончится.
— Я ни на какую боль не посмотрю, чтобы к своим дойти!
— А-а, брось героя изображать! Мне, думаешь, меньше твоего домой хочется?
Коля промолчал.
— Залезть бы в ванну, — размечтался Володя, вспомнив свою квартиру в Ленинграде, — сидеть в прохладной воде и сливочное мороженое есть. Или на даче в гамаке…
При упоминании о мороженом Коля ощутил во рту и в животе сладостную истому.
— А война? — подумал он вслух. — В такое время не до мороженого.
— Что — война? Кончится. Сам же говоришь, наши все равно скоро наступать начнут.
— А то нет, что ли? Еще как начнут!
— Ну, вот… так зачем же нам идти сейчас, мучиться, жизнью рисковать? Вдруг нарвемся на немца! Лучше здесь переждать. Вернутся наши — тогда и поедем.
Коля покачал головой:
— Оставайся, если тебе хочется. А мне здесь делать нечего.
Сзади на дороге послышался быстрый нарастающий треск, затем показались серо-зеленые мотоциклисты в ветровых очках.
Ребята поспешно уползли в кусты. В просветы между ветвями видно было, как замелькали пыльные рогатые каски немцев. Коля насчитал восемьдесят шесть человек.
Когда стрекот машин смолк и осела поднятая ими пыль, мальчики осторожно выбрались из кустарника и осмотрелись.
