Кристине Нёстлингер - Лети, майский жук!
Я была сыта по горло подвалами, даже самыми надежными, — слишком часто в них сидела. В подвалах всегда жутко воняло и было холодно.
— Нет! — упиралась я. — Идите сами в дурацкий подвал. Я останусь наверху.
Но ничего мне не помогло. Все равно заставили спуститься. Мама меня успокаивала:
— Не волнуйся! Бомбы ведь не бросают. Мы другого боимся — вдруг русские будут стрелять ночью.
— Из чего стрелять? — спросила сестра.
— Из пушек или пулеметов, откуда я знаю, из чего они стреляют. — Мама пожала плечами.
Геральд не утерпел:
— Может, они притащат сталинский орган[3]?
— Храни нас Боже! — пробормотала мама.
Сталинский орган был кошмарнее всего. Трудно представить, что это такое. Точно никто не знал, как он выглядит. Думаю, это огромная пушка с сотней стволов. Из каждого вылетают снаряды. А снаряды — это много-много кусков железа, иголок, колючек, ржавой проволоки. Такие снаряды все сжигают на своем пути.
Нас все-таки загнали в подвал. Мы улеглись на жесткие матрацы. От пола несло холодом и сыростью. Наши одеяла были очень тонкие и колючие. Они быстро отсырели.
Стены подвала были оклеены фашистской газетой «Фёлькишер Беобахтер», точно как у нас, в Гернальсе. И пахло здесь так же. Дверь в подвал мы оставили открытой, а на лестнице поставили горящую свечу. Пламя ее вздрагивало, отбрасывая дрожащие тени на своды подвала. Свет прыгал по газетным строчкам. Я попыталась прочитать страничку надо мной. Но не смогла — буквы были маленькие, а газета наклеена вверх ногами. Рядом со мной лежала сестра. Она спала и во сне сопела. У нее были полипы.
Сколько себя помню, я терпеть не могла ее сопения. Всякий раз не могла из-за нее заснуть.
Я повернулась на бок, посмотрела на Геральда. Тот спал, держа палец во рту. Его одеяло валялось на полу. Посмотрела на Хильдегард. Она лежала возле меня в углу. Лица ее не было видно — света не хватало.
— Хильдегард, ты спишь?
— Я боюсь!
— Русских?
— Нет! Мышей!
— Здесь есть мыши?
— Не знаю. Несколько лет назад мы отдыхали здесь летом, тогда тут было много мышей. Мы ставили мышеловки, но ни одной не поймали.
Я поднялась и принесла свечу. Поставила ее между нашими матрацами. Теперь я видела лицо Хильдегард и одну ее руку с какой-то странной розовой штуковиной.
— Что это у тебя?
— Я всегда с ней сплю. — Хильдегард протянула мне свою розовую штуковину — это было туловище куколки из розовой фланели с вышитой красной точкой на месте пупка.
— А головы у нее нет?
— И никогда не было.
Я разглядывала кукольное тельце. Одна нога была длиннее и толще другой. Руки — растопыренные. А само туловище четырехугольное.
— Сами шили?
Хильдегард кивнула.
— Шила мама. Труднее всего сделать голову. Мама оставила ее под конец. Но тут пришла телеграмма, что папин самолет сбит и папа мертв. Мама больше не бралась за шитье.
Я вернула ей куклу.
— Наверху в ящике есть рваные розовые трусы. Завтра сошьем из них голову. Глаза сделаем из пуговиц. Моя мама распустила шарф — из ниток можно сделать ей волосы.
Они же закрученные, будут как локоны.
Хильдегард покачала головой.
— Не надо! Пусть так останется!
Я взяла свою подушку, одеяло и перебралась на матрац Хильдегард. Вместе теплее.
— Я очень боюсь мышей, — сказала Хильдегард.
— А я один раз ужасно боялась трещины в потолке.
— Но здесь ведь нет трещин!
— А мыши подохли от голода, — сказала я и погасила свечу.
В дверях появилась мама. Она старалась идти тихо, но ступеньки под ней все равно скрипели. Мама пробормотала шепотом: «Все спят!», поднялась наверх и закрыла за собой дверь.
— Ничего себе! — возмутилась я. — Нас загоняют в темную, холодную дыру, а сами нежатся в тепле, в мягких постелях! Так нечестно!
— Нет! Нет! Они же боятся за нас, — прошептала Хильдегард.
Я еще разочка два повернулась, закуталась в одеяло плотнее, поправила одеяло на Хильдегард и сказала:
— Ты только подумай, вдруг русские наверху их убьют, и мы останемся одни!
— Тише, тише! Я уже сплю.
Пирожное
Школа гномов
Мужчина в коричневом шлеме
Когда я проснулась, сквозь подвальное окно падал свет, оставляя черную решетку на моем одеяле. Я была одна. Моментально вскочила, пронеслась по лестнице на кухню. На бегу прислушалась: нет ли постороннего шума, не слышно ли шагов? Не говорит ли кто на чужом языке? Не стреляют ли? Пришли ли русские?
Русских не было. Пришел дедушка. Он сидел со всеми нашими на кухне. Дедушка принес нам пирожные! Настоящие бисквитные пирожные с изюмом и шоколадной глазурью. Дедушка отдал за них кондитеру Хуберу свои золотые часы. Осталось всего три штуки, для меня. Остальные уже поели.
Я давилась пирожными. Торопилась побыстрее их проглотить, чтобы сестра не попросила: «Оставь мне кусочек!»
Дед не верил, что русские могут появиться в любой момент.
— Да ну! — смеялся он. — Каждый день говорят — они придут, а их что-то не видно.
Дед принес не только пирожные, но и другие вещи, выкопанные в руинах. Он целыми днями ковырялся в развалинах. Ничем другим больше не занимался. Мама его уговаривала: «Прекрати раскопки. Это же опасно! Все рухнет, и тебя засыпет!»
Дед соглашался: «Да, да. Может рухнуть». Но было видно, что ему все равно — рухнет или не рухнет.
Мы с Хильдегард и Геральдом пошли на лужайку за домом.
Занялись гномами. Сначала построили их в ряды. Стали играть в школу. Гном с точильным камнем был самым глупым. Хильдегард изображала «учительницу». А я говорила за всех гномов. Больше всего мне нравилась роль дурака с точильным камнем. Хильдегард ругалась:
— Какой невоспитанный ребенок! Оставь нож! Ножа не должно быть в классе!
Я отвечала гномьим голосом, вернее, голосом гнома-точильщика:
— Какая Вы глупая, госпожа учительница!
Хильдегард старалась быть доброй учительницей и уговаривала точильщика. Я перечила, хотела разозлить ее, иначе бы играть было скучно.
Геральд не играл с нами. Мы хотели, чтобы он стал школьным сторожем, но он не согласился. Ему это не нравилось. Он ходил между гномами и пинал их. У одного разбил нос. Белоснежный гипс разлетелся на кусочки. Геральд ругался:
— Сколько я могу быть сторожем, домработницей или ребенком? Плевал я на вас, идиотки! — И побежал к изгороди Ангела.
Я подняла гномов. Хильдегард собрала кусочки гипса. Мы попытались приладить гному нос, но ничего не вышло: гипс в руках рассыпался.
В воздухе что-то загрохотало, пронзительно и страшно.
Из-за деревьев Вавры вынырнул огромный самолет. Пронесся над нами, отбрасывая длинную тень. Мы замерли.
Самолет был уже над крышей Архангела. За ним тянулся шлейф дыма. Он пролетел и вернулся. Завис над нами. Теперь мы разглядели — это был небольшой самолет.
Даже увидели, что у него внутри. Там сидел человек. Один единственный человек в коричневом кожаном шлеме.
Самолет подлетел к саду Вавры, вернулся, опустился ниже. Мотор взревел.
Я твердила про себя: «В самолете человек в коричневом кожаном шлеме. В самолете человек в коричневом кожаном шлеме. В самолете человек в коричневом кожаном шлеме…»
Так я боролась со страхом. Это меня успокаивало. Я боялась самолетов, но не боялась мужчин в коричневых кожаных шлемах. Мужчины в коричневых кожаных шлемах никогда не делали мне ничего плохого.
Я увидела, как Геральд бежит от изгороди Архангела.
Бежит согнувшись. Заметила, что Хильдегард бежит к дому. Она споткнулась о гнома и чуть не упала.
Я не бежала. Я стояла. Самолет вновь вернулся. Его тень накрыла меня. В воздухе свистело.
Кажется, все стояли у кухонного окна и кричали, чтобы я бежала в дом. Но я этого не слышала. Может, из-за шума мотора. Из дома выбежал папа. Подбежал, хромая, ко мне, схватил за руку и потащил внутрь. Отпустил только в передней.
Закрыв входную дверь, он закричал:
— С ума что ли сошла! Что ты стоишь, как дура? Хочешь, чтобы тебя убили?
— В самолете был мужчина в коричневом кожаном шлеме! — только и вымолвила я.
Но они меня не поняли. Орали, что в каждом самолете сидят мужчины — мужчины, которые стреляют или сбрасывают бомбы. И у каждой пушки, выпускавшей снаряды, тоже стоят мужчины. И не важно, в коричневых они шлемах или в зеленых фуражках.
Я не проронила больше ни слова, потому что все, даже дедушка, жутко злились. Я же была уверена, что они неправы.
Герой
Бобово-макаронное богатство
Тачка
Я села к окну, сделала вид, что смотрю в сад. А сама слушала, о чем беседуют дед, отец и госпожа фон Браун. Мама со мной не заговаривала. Она сидела у печи и, сморкаясь, тихонько плакала. Дедушка застегнул пальто, надел шляпу со словами:
