Лия Симонова - Лабиринт
— Да не хочу я вас просвещать, — вздохом выражая безнадежность, тихо сказал Борис. — Вы учитель и знаете больше нас. — Чувствовалось, что Борис делает страшные усилия над собой, чтобы не обидеть Олимпиаду Эдуардовну, но он не умел хитрить и своим простодушием еще сильнее обижал ее. — Согласитесь, мы же не можем не заметить, что якобинцы, торжественно заявив в «Декларации прав человека». «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах», установили потом жестокую диктатуру, безнаказанно казнили любого, кого определяли контрреволюционером. Марат и Робеспьер сами пали жертвами террора. И у нас диктатура пролетариата репрессировала и казнила неугодных, но в результате вслед за теми, кого посчитали врагами, погибли и те, кто диктатуру устанавливал. Почему так?..
Сонечка видела, что Олимпиада Эдуардовна встрепенулась — не к ней ли обращен вопрос? Втайне она, без сомнения, ненавидела Катырева за недоступные ей образованность и интеллигентность, но Борис и не ждал от нее никаких разъяснений, он мечтал только о том, чтобы его хоть однажды выслушали, и наивно предполагал, что, выговорившись, сумеет внести необходимую ясность в наболевшие вопросы.
— Несчастье и, кстати, виновность всех революционеров, — робко продолжил он, — в том, что, устанавливая диктатуру, интересы общества, человечества они ставят выше интересов человека, мораль приносят в жертву целесообразности. Примерно так объясняет это Артур Кестлер.
Завуч затравленно молчала. Скорее всего, она не удосужилась прочитать Кестлера. Где уж ей, при ее-то занятости!.. А Борис слишком осмелел, должно быть, от нервного возбуждения и рискнул высказаться до конца:
— Кстати, я не понял, почему вы с такой издевкой говорили о предсказаниях? Разве нам не известны пророчества Мишеля Нострадамуса? В книге, вышедшей в 1558 году, он выделил строку, в которой говорилось: «1792 год будет предполагать возобновление века». Он угадал великую Французскую революцию, недавно изученную нами с вашей помощью. И все другие важнейшие события предвидел больше чем на полторы тысячи лет вперед. И век Октября обозначил семьюдесятью тремя годами и семью месяцами…
Трудно представить себе, как выкрутилась бы застигнутая врасплох Олимпиада Эдуардовна, но тут, сметая все страсти и дальнейшие рассуждения, вольным ветром пронесся по школе звонок на перемену, и буйная орава старших подростков вырвалась из загона на просторы широкого школьного коридора.
Сонечка принудила себя оторваться от парты и дотащиться до лестничной площадки, где и забилась в укромный угол у входа на чердак. Взбалмошность одноклассников убийственно действовала на Сонечку. Она лелеяла мечту о спокойной и справедливой жизни, но знала, что ее желаниям никогда не осуществиться.
Присев на корточки, оттого что плохо держалась на ногах, Соня вдруг услышала рядом два знакомых взволнованных голоса.
— Я уйду из этой дурацкой школы, от этих идиотов, иначе я сорвусь и попаду в психушку. — Это был Боб Катырев, его голос Соня признала бы из тысячи.
— У тебя странный ум, Боб, книжный, — прошептала, оглядываясь по сторонам, Лина. Соню, затаившуюся у их ног, Лина и Боб не замечали. — Неужели ты не понимаешь, что в другой школе будет другая Вика, другой Колюня, другая Олимпиада Эдуардовна, но они все равно будут, потому что все они продукт системы… — Она еще понизила голос: — Система никуда не делась и не денется еще долгое время, и ты, Боб, должен научиться жить в ней, а то погибнешь, как тебе пообещала Вика…
— Что же мне, отказаться от самого себя? Как ты? Ты взаимодействуешь с ними, извини, как последняя дура. И, как заметила незабвенная Олимпиада Эдуардовна, корешуешься с Пупониным и Семушкиной.
— Ах, Боб, — с сожалением посмотрела на Бориса Лина, — мы с тобой не в дворянском собрании. Пойми, не хочется навлекать на себя неприязнь, вот и приходится прикидываться газонной травкой. И поверь, чтобы выглядеть дурой, нужно быть очень умной. Ну, пошли, их раздражает, когда мы вместе. Не стоит подставляться, давать повод чесать языки. Ты же умница…
Лина за рукав потащила Бориса к двери, ведущей в коридор, так и не обратив внимания на Соню.
«Почему я родилась уродиной? — смахивая непрошеные слезинки, думала Соня. — Почему я не такая умная и красивая, как Лина? Почему вообще я не такая, как все? Никогда не получается у меня нормальная прическа, чтобы волосы не торчали, как сухие колосья из снопа. Мне легче исчезнуть с лица земли, чем броситься на шею к Борису Катыреву, как это сделала при всех развязная Семушкина. Если бы я выпрыгнула из собственной кожи… все равно ни за что не освоила бы науки подергивать плечиком, вилять задом и строить глазки мальчишкам. И перекидываться колкостями и хамскими словами, словно мячом, и легко прыгать через козла в физкультурном зале, и уверенно отстаивать свою точку зрения в споре, и многое, многое другое… И значит, быть мне всегда отшельницей, забытой всеми и одинокой. И не то, что Борис Катырев, никто и попроще никогда не полюбит меня…»
Усердно вытерев слезы, Сонечка поднялась, размяла затекшие в неудобной позе ноги и, сгорбившись по-старушечьи, отправилась на следующий урок.
Впереди предстоял еще длинный безрадостный день…
3
Ввалившись в дом, Вика с такой силой хлопнула дверью, что откуда-то сверху посыпалась штукатурка. Все, по очереди, жалкие грязные кусочки известки она придавила ногой и с яростью растерла в порошок. С каким удовольствием она прихлопнула бы и размазала по полу эту кувалду Арину Васильеву вместе с ее дохлятиной Чумизой, при одном виде которой у Вики начинало щекотать в ноздрях и чесались руки. А уж как бы она покуражилась, будь ее воля, над красоткой Чижевской и мешком с мозгами Катыревым — тоже нашлись непорочные голубки. Давно пора лишить их невинности, да связываться с ними — греха не оберешься: у этих родители не дремлют, всегда на стреме. Как они все ей осточертели, даже Настена с Катюхой, шавки чертовы, таскаются за ней, прилипалы, а проку от них — ноль целых, ноль десятых. Послать бы их к Кирику с запиской, так ляпнут еще чего не надо. Надоели, все надоели…
Вика врубила маг на полную мощность, брякнулась в кресло и стала ждать, пока соседка забарабанит ей, разозленная, что музыка разбудила ее ребенка. Ничего, пусть привыкает, раз родился в обезумевшем мире, где все психопаты и садисты.
За стеной малец не возникал: то ли соседка поперла его гулять, то ли изменила тактику — перетащила драгоценное чадо в дальнюю комнату, давно бы так. Не будет больше голосить над ухом и днем и ночью. Когда враг сдается, охота воевать пропадает. Вика приглушила звук магнитофона. У самой голова раскалывается.
Последнее время она в школе сильно уставала и домой приходила злющая. Эта Чумизина нянька, тоже еще — вторая Арина Родионовна, прилично мотала ей нервы, пора было ее наказывать, да как, если Дикарик дал задний ход? Не положил ли он глаз на кого другого? С ним не соскучишься. Она-то, дуреха, блаженная, просияла, думала, он ее поджидает возле школы. А он шапочку свою спортивную как чулок на глаза натянул, морду в воротник спрятал, руки в карманах, стоит в одиночестве, дерево подпирает. Она с разбегу к нему на шею, но Дикарь, чокнутый, отшвырнул ее от себя, точно она мокрица или медуза слюнявая. Приказал: «Сгинь!» — а она на своей шкуре не раз испытала, что бывает, когда его приказания не исполняются. Кирик обижать умеет, да так, чтоб побольнее, чтобы сполна упиться унижением, на это он большой мастер.
Майкл Джексон пел, и Вика не заметила, как начала погружаться в дрему. Толчок изнутри, словно кто-то встряхнул ее, вынес на поверхность странную картину: Линка в обнимку с отцом из школы куда-то торопятся, Дикарь же, как только они проскользнули мимо него, смылся. Ох, она и дура ж дремучая, утешила себя, что Кир прогнал ее, потому что своих фраеров ждет, дела у них вечно какие-то, а он, может, Линку стерег, пастух а б в г д е!..
Ну и ладно, даже любопытно посмотреть, как эта интеллигентка пожарится на Дикариковой сковородке. Пусть попробует, как ей пришлось, пройти все круги ада, тогда пококетничает, поулыбается, да и папочка ее на вертеле покрутится. Небось еще не предчувствует, что его ждет, если полезет на Рембову компанию.
Вика даже развеселилась: вот потеха будет, на всю епархию! А Дикарику она отомстит. Она сумеет. Она половиком расстелется, но натравит на него самого Рембо. У нее получится, она, слава богу, не уродина и угождать умеет. Унижаться, оно, конечно, противно, ну ничего, от нее не убудет, зато насолит драгоценному Дикарику.
Но может, ей от ревности померещилось, что Кирилл Линку пас? Она-то его всю дорогу умоляла лишний раз прогуляться, да он все отнекивался, трухал глаза людям мозолить, а тут на тебе — перед самой школой столбом торчит, и хоть бы хны. Как понимать?..
