Борис Алмазов - Самый красивый конь
Глава тринадцатая. «НЕ МОГУ БОЛЬШЕ!»
«Не надо было вчера телевизор смотреть!» — думает Панама. Идет второй урок, и его неудержимо тянет в сон. Учительница что-то объясняет у доски, стучит мел, доска быстро покрывается цифрами. Стоит Панаме посмотреть чуть подольше на них, как глаза у него начинают сами собой закрываться. «Квадратные скобки… Круглые скобки…Умножение и деление делаются прежде вычитания и сложения… Масти бывают: чубарая, каурая, вороная, гнедая, соловая. Чистокровные скаковые бывают в основном гнедые… При делении простой дроби знаменатель делителя пишется… Чтобы поднять лошадь в галоп с левой ноги, нужно сделать правое постановление, то есть повернуть голову коню поводом так, чтобы видеть правый глаз коня…» Страшный удар в бок заставляет Панаму открыть глаза. Он сидит на полу рядом с партой, а все ребята просто умирают от смеха. Напрасно учительница стучит по столу ладонью. Класс развеселился! Еще бы, не каждый день ученик на уроке засыпает и с парты падает! Домой Панама несет замечание в дневнике: «Сорвал урок математики. Рассеян. Стал хуже учиться». Дневник отец подписывает в субботу. Значит, попадет только в субботу. «Ой, — говорит сам себе Панама. — Сегодня среда — сегодня вольтижировка». И у него заранее начинают болеть мышцы рук и ног. В манеже сначала идет общая подготовка.
— Лечь! Встать! Лечь! Встать! Взять скакалки! Бегом со скакалками марш! Панама машет скакалкой, и она то и дело захлестывается у него на шее, того гляди, сам себя задушит.
— Сесть на корточки, «гусиным шагом» марш… Панама кряхтит, ему кажется, что у него уже не то что ног, а вообще ничего до самой груди нет, что он уже превратился в бюст, памятник, который торчит на их улице еще с дореволюционных времен… Но самое страшное еще впереди. Лафет — огромная вороная лошадь, на его широкой спине может уместиться вся группа мальчишек, Лафет бежит по кругу, а они один за другим должны вскакивать в седло. Для Панамы вскочить на высокого коня — все равно что вскочить на крышу идущего автобуса. А спрыгнуть — все равно что спрыгнуть с парашютной вышки.
— Бычун! Ну, Мишка хоть куда запрыгнет. Вот он переминается на месте, вот побежал рядом с конем, вот своими тонкими жилистыми руками схватился за седло, раз — и уже едет…
— Пономарев! Панама тоже хочет сделать все так же легко, как Бычун. Он переминается на месте, бежит и ударяется о бок коня.
— Вы что, мальчик, — кричит тренер, — забодать коня хотите? Еще раз! Панама переминается, быстро бежит, зажмурившись, прыгает — и попадает лбом в стенку! Не успел! Лошадь уже пробежала. «Не могу я больше! Не могу!» думает он, а слезы градом катятся из глаз: еще бы, так треснуться! Вон какая шишка на лбу напухает.
— Без соплей! — кричит тренер. — Не разводите в манеже сырость, а то у коней мокрец заведется! Кстати, что такое мокрец? Пономарев!
— Болезнь, — всхлипывая, отвечает Панама, — от сырости она…
— Точнее! Бычун!
— Поражение венечного и путового сустава, возникает при… «Чего ради я мучаюсь? — думает Панама. — Все равно я никогда не научусь прыгать, как Бычун. Да и зачем это? Н без этого можно прожить. Вон папа вообще ничего не умеет, а какой сильный! Выбрал я спорт какой-то несовременный! Умные ребята в фотокружок ходят, в радиокружок, а я как дурак — лошадей выбрал! Брошу, не могу я больше!» Ему от этой мысли даже радостно стало. «Ну и что, — думал он, — а кто сейчас умеет верхом ездить? И ничего…» Он шел по улице домой, пытался сумкой размахивать, а руки-то болят, намотались за тренировку. Быстро идти тоже не может — ногам больно. «Брошу, брошу! — твердит он. Столько мальчишек уже бросили. И тренер попался какой-то… Вон в соседней группе ездят себе потихонечку, уже барьеры прыгать начали, а мы все „лечь-встать, отстегнуть стремена“! А ну-ка, поезди всю тренировку без стремян! Это он специально, да еще шамбарьером бьет. Старый, а злой какой! Брошу! Завтра же брошу! Не могу я больше!»
Глава четырнадцатая. ЖЕНСКИЕ СЛЁЗЫ
Панама вошел в свою подворотню. У них во дворе был маленький садик и песочница, в которой по утрам копошились малыши, а вечером собирались взрослые мальчишки, громыхали на гитаре, пока их дворничиха не прогоняла. Сейчас темно и холодно, и в садике никого нет. Нет, есть! Посмотрите, кто-то идет навстречу Панаме. Да это же Маша Уголькова!
— Здравствуй, Игорь!
— Привет. Ты чего?
— Я ничего. Игорь, ты не бойся. Вот держи… — И она сует в руки Панаме узелок, из которого сыплются какие-то монеты, звякнув, катится по дорожке блестящее колечко.
— Машка, ты что, сдурела? Зачем мне это?
— Бери, бери! Теперь они не будут тебя обижать!
— Кто? — совсем сбивается с толку Панама.
— Бандиты! — шепчет Маша. Панама только обалдело смотрит на нее.
— Игорь, я сегодня смотрела на тебя на физкультуре, когда мы в ручеек играли, ты же весь в синяках… У тебя прямо рубцы на теле. Я читала, одного мальчика так басмачи пытали — били его проводами. Игорь, ты им, наверное, задолжал? Скажи, да? Угадала ведь? Вот мои деньги и колечко, — приговаривает Маша, ползая по песку и собирая рассыпавшееся богатство. — А еще можно у бабушки попросить — она даст, и ты расплатись с ними. Игорек, ты ничего не бойся! Они тебя вовлекли и запутали. Тебя дома нет, из школы ты прямо бегом бежишь… Я давно хотела с тобой поговорить, да за тобой разве угонишься! А сегодня как посмотрела на тебя… «Нет, думаю, хоть до утра сидеть буду, а дождусь, не могу я, когда человек на глазах пропадает».
— Ты что, — сказал Панама, — чернил выпила? Вот девчонки, начитаются всякой дряни, телевизора насмотрятся и выдумывают! — Его прямо душило возмущение. И тут он услышал странный звук.
— И-и-и… — тоненько так, жалобно. А это Маша плачет.
— Да не реви ты! Но Маша только руками замахала. Встала и пошла, только плечи дергаются да помпон на шапочке дрожит.
— Стой, Маш, да не реви ты! Ну подожди. Ну, Маша!
— И… и… — и всхлипывает.
— Ну, послушай, только я тебя очень прошу, никому пока не говори! Всхлипывания стали потише.
— Я занимаюсь в школе верховой езды. — Панама сам удивился, как это торжественно прозвучало.
— Не хочешь правду сказать, — сквозь слезы проговорила Маша.
— Нет, честное-пречестное! Бориса Степаныча спроси, он тоже там занимается. Он меня и устроил.
— И ты учишься кататься верхом? — выдохнула Маша.
— Не кататься, а ездить, — солидно поправил Панама. — Катаются верхом на палочке.
— Игорь! Какой ты смелый! Я бы никогда не смогла к лошади близко подойти! Я даже мышей боюсь.
— Чего там, — ответил Панама, но потом ему стало неловко. — Вообще-то я тоже мышей боюсь.
— Все равно, все равно ты очень смелый! Игорек, а можно мне когда-нибудь посмотреть, как ты катаешься там?
— Езжу, — поправил Панама. — А чего ж нельзя! Можно. Вот будут соревнования, и приходи, я тебе билет достану, с ребятами познакомлю.
— А на тренировку нельзя? Панама представил, как Маша, в своем чистеньком платьице, смотрит, как они, потные, грязные, злые, крутятся в пыли манежа, как хлопает бич и слышатся такие слова, которые лучше вообще никогда не слышать.
— На тренировку неинтересно, — сказал он. — Вот скоро конкур будет приходи. Борис Степанович выступать будет.
— А что это — конкур?
— Преодоление препятствий в закрытом помещении, — отрапортовал Панама. Недаром Денис Платонович заставлял их зазубривать длинные фразы из пособий покойному спорту. Он мог в самый неподходящий момент, когда вся группа шла манежным галопом, крикнуть: «На Вермуте — повтори порядок принимания коня с места!..» «Взять шенкель строже. Повод разобрать короче, принять на себя, пока лошадь не сделает шаг назад. Отдать повод одновременно с шенкелем и наклоном корпуса вперед… А галоп — это галоп, он тоже внимания требует». «Не слышу! Что вы мямлите под нос! Подбородок выше! Где пятка! Повторить порядок седловки!..»
— Конкур — это препятствия ставят и нужно их перепрыгнуть в определенном порядке. Высота метр тридцать.
— А если перепутаешь? — испуганно спросила Маша.
— Снимут с соревнований. Вон на Олимпийских играх всадник перепутал, и золото — тю-тю! Но паркур обычно один и тот же.
— А что такое паркур?
— А это препятствия и есть. — Домой Панама пришел поздно.
— Почему так поздно? — сказала мама. — Ты ведь знаешь, и так за тебя волнуюсь, на этот твой манеж провожаю тебя, как на фронт.
— Да я около дома погулял немного, — уминая ужин, ответил Панама. Когда он залез под одеяло, спать почему-то совсем не хотелось. «А все-таки Маша хороший человек, — думал он. — Я даже не боюсь, что она кому-нибудь разболтает. А было бы лучше, если бы это была не Маша, а Юля».
— Папа!
— Ну, — откликнулся сонным голосом отец.
— Я, оказывается, не выношу женских слез…
