Борис Алмазов - Самый красивый конь
— Ну вот, возьми билет. Деньги завтра отдашь Маше. Но предупреждаю, если ты опять начнешь хохотать так, что актеров будет не слышно, я тебя в театр больше никогда не возьму. По дороге домой Маша старается не смотреть на лотки с пирожками, но крик толстой продавщицы лезет ей в уши:
— Горячие пирожки с мясом, с рисом, с повидлом!
— Маша, Маша! — К Угольковой подбегает Юлька. — Кричу тебе, кричу! Вот! — говорит она и показывает новенький полтинник. — Айда в мороженицу!
— Не могу, — говорит Маша. При одной мысли о мороженом у нее начинает сладко ломить горло.
— Что, денег нет? — спрашивает Юлька и внимательно смотрит на нее.
— Нет, — отвечает Маша и опускает голову.
— Врешь. Зачем ты врешь? Я же видела, как ты в перемену деньги считала. Там у тебя в платке, наверно, рублей десять!
— Это не мои… Это не мои деньги, — говорит Маша. — Я не могу их тратить… Понимаешь, не могу!
— А чьи?
— Не могу я тебе сказать! Не сердись, Юлечка! Не могу…
— Машка, ты с ума сошла! — говорит Юлька. — Ты же и так худущая, как щепка, а теперь еще в столовку не ходишь. Я же все замечаю.
— Юленька, так надо! Я потом все объясню! Потом! — И Маша бежит домой, и толстый портфель с галошным мешком бьет ее по ногам.
Глава одиннадцатая. УЧЕБНОЙ РЫСЬЮ МАГШ!
Панама лежит в постели. Ему кажется, что у него даже веки болят от усталости. Словно сквозь слой ваты, слышит он, как мама выговаривает папе:
— Ты только посмотри на него, ведь он же совершенно искалечен. Ребенок еле дошел домой. Ну, кормить лошадок — это еще куда ни шло, тем более это даже помогает занятиям в школе. Но ты бы видел, какой он сегодня пришел! Он же сесть не мог. Мало того, что у нас в квартире теперь царит этот ужасный запах, еще и ребенок уродуется! Что ты молчишь?
— Я не молчу, — говорит отец. — Я даю тебе высказаться.
— Не остри, пожалуйста! Мне совершенно не до смеха. Ты видел, что у него на руке?
— Что у него на руке?
— Рубец в палец толщиной! Я спрашиваю, откуда это, а он говорит: «Шамбарьером досталось, чтобы за седло не хватался». Это, видишь ли, бич такой, на гибкой рукоятке. Вот! Так что там у них — спортивная школа или казарма аракчеевская?! Ты посмотри, у него все ноги в синяках. Это, говорит, об седло. Ну скажи что-нибудь! Ты же отец!
— Слушай, старик! — Отец наклоняется над Панамой. — А может, мама права? Брось ты все это! Придумал тоже — лошади… Я понимаю радиодело там, или авиамодельный кружок, или, наконец, мотоцикл! А то лошади, ведь это не современно! Ну, где сейчас на лошадях ездят! Одни только чудаки. Панама открывает глаза и медленно говорит:
— Папа, если ты будешь так говорить, я перестану тебя уважать. Отец отшатывается и вдруг начинает бегать по комнате, хватаясь за голову.
— Черт знает что! — кричит он. — Это черт знает что! Выдумал каких-то коней. Ты же шею свернешь! Ну пойми же: вот ты лежишь сейчас, словно тебя сквозь строй пропустили, как при Николашке Палкине, а чего ради? Что ты получаешь за свои старания? Ходишь еле-еле, пахнешь, как цветок душистый прерий! А чего ради?
— Корень ученья горек, но плод его сладок! — говорит Панама любимое присловие Дениса Платоновича.
— Да какое «сладок»! На тебя смотреть страшно!
— Ребята! — говорит Панама родителям. — Я сегодня полкруга галопом проскакал, только потом за седло схватился.
— И получил бичом!
— Это за то, что испугался. Если бы не испугался, не получил бы. Ребята, галоп — это такое! Это такое счастье!
— Это ненормальный! — говорит отец. — Он ненормальный. Ты же завтра в школу идти не сможешь!
— Не-е-е… наверное, смогу, — неуверенно говорит Панама. — Отлежусь и пойду…
— Ну что ты с ним разговариваешь! Запрети, и все! — говорит мама. — В конце концов ты — отец.
— И я стараюсь быть хорошим отцом! — с металлом в голосе возражает папа. — Я не хочу, чтобы мой единственный сын всю жизнь попрекал меня тем, что я ему запретил ездить верхом. Если хочешь, в детстве я тоже несколько раз ездил верхом, в эвакуации. И в этом нет ничего ужасного.
— А седло какое было? — спрашивает Панама.
— Без седла! Ватник какой-то стелили.
— А! — говорит Панама. — Колхоз! Это не езда…
— Посмотрим, как ты ездишь. — Обида звучит в папином голосе.
— Я через полгода на третий разряд сдам, если вытерплю, конечно.
— О чем ты с ним говоришь, о чем вы говорите! — возмущается мама. — Ты запрещаешь ему или нет?
— Ребята, я так устал! Вы ругайтесь на кухне, а?
— Он прав! — Это папа говорит. — Пойдем на кухню. А ты знаешь, говорит он, выходя, — мне кажется, эти занятия вырабатывают в мальчишке чертовскую силу воли. Я наблюдаю, как он встает по утрам, чистый спартанец. Раньше такого не было… Панама не слышит, что возражает мама. В полусне перед ним плывет, качается самый первый день тренировок…В раздевалке Денис Платонович проводил перекличку:
— Васильчук? Нету. Отлично. Вычеркиваем. Бройтман? Нету. Отлично. Баба с возу — кобыле легче. Ковалевский?.. Распределяем лошадей: Олексин Формат. Ватрушкин — Ромбик. Пономарев, как вы у нас первый раз, дадим вам римского императора — Нерона, гонителя христиан и юношей, стремящихся стать всадниками. Маленькое замечание: седлать осторожно — он, хоть и мерин, а строгий, бьет перед-ними и задними, а будешь валандаться с трензелем, может пальцы прихватить. Вкладывать трензель, говоря по-крестьянски, удила, аккуратно, пальцы совать только в беззубый край. Спицын, повтори порядок седловки!
— Подхожу с левой стороны. Если лошадь стоит неудобно, говорю: «Прими!», надевая недоуздок. Зачищаю щеткой коня…
— Стоп! Бычун, перечисли части оголовья.
— Ремни, — начинает бойко сыпать маленький верткий мальчишка, — два нащечных, налобный, сугловный, подбородный, поводья. Трензельное железо, кольца…
— Как оголовье носят в руке? «Как много они знают», — думает Панама. Ему объяснял раньше Борис Степанович, но сейчас все вылетело из головы. Еще хорошо, старик ничего не спрашивает, а то бы опозорился. И вот он тащит, как положено, в левой руке оголовье, седло. Совсем не такое седло, как у жокеев, а огромное, строевое, подпруги волочатся по полу, Панама спотыкается о них и чуть не падает. Хочет подпруги поднять, тяжелое стремя больно стукает его по ноге. Наконец находит денник с табличкой: «Нерон, мерин, рысак орл. 1962 г. р.». Панама осторожно входит. Мерин стоит в углу и злобно смотрит на него.
— Тихо, тихо, это я, я, — опасливо говорит Панама и пытается зайти слева. Нерон резко поворачивается и становится к Панаме крупом. «Ой, счас накинет копытами!» Душа Панамы проваливается в пятки.
— Кто денник открытым оставил? — раздается окрик тренера. — Лошадей повыпустить хотите? Панама торопливо запирается, роняет седло, уздечку и остается один на один с мерином, который злобно глядит на него через плечо. Нет, это не добродушный, податливый Конус, с которым было легко и весело, а злобный, жестокий зверь, готовый на все. Панама прижимается в угол.
— Эй! Новенький! Как тебя, Пономарев, что ли? Открой! Панама оглядывается. За дверью стоит тот чернявый мальчишка Бычун.
— Что, прижал он тебя? Я тебе, пакость! — замахивается он на мерина, и тот сразу прижимает уши.
— А ну, прими! Прррими! Вот смотри, как взнуздывают. Понял? Бери голову рукой в обхват! Держи вот так локоть, а то тяпнет. Ну-у! Что, напоролся на локоть, гангстер. А теперь смотри, как седло кладут… Ой, тренер идет!.Я побежал, а то раскричится. Ты его не бойся, мерина-то. Он сам боится, вот и лягает.
— Ну что? — входит в денник Денис Платонович. — Так, оголовье надел полдела сделано. Теперь седло. Ну-ко, клади. Так. Подтяни подпруги. Не от пуза, не от пуза… Не по-бабски. Вот. Выводи. «Никогда я не научусь коня седлать», — думает Панама, шагая в манеж.
— Равняйсь! Смирно! Садись! А Панама маленький, стремя где-то на уровне глаз. Тянет он ногу, тянет, чуть на спину не запрокидывается.
— Путлище сделай длиннее! — Это Бычун подсказывает. А кто его знает, где оно, это путлище? А! Догадался: это к чему стремя пристегнуто. Есть, взгромоздился в седло. Ух ты, как высоко. «Я сижу в седле! — И радость захлестывает Панаму. — Какой же этот Бычун молодец! Помог!»
— По-головному шагом марш! — поет тренер, и что-то оглушительно хлопает.
— Во! — говорит кто-то за спиной. — Шамбарьер притащил, ну, теперь держись, ребята. Нерон почему-то стоит. Как ни дергает Панама за повод, он стоит.
— Вперед шенкелем подай! — кричит тренер. И конец бича частично попадает по коню, частично по Панаминой икре. Нерон срывается рысью. «Боже ты мой, какая тряска! Кажется, сейчас в животе что-то оборвется. Ой, куда это все поехало набок!»
— Сидеть! — И конец бича достает Панамину спину. Он дергается и перестает падать. Вот оно что, выпрямиться нужно…
