Виктор Лихачев - Единственный крест
— Наверное, так это и было, — сказал уклончиво Федулаев, окончательно поняв, что Сидорин не узнает его. Как же так, может с ним случмлась какая-то беда?
— Григорий Петрович говорил, что вы знатный охотник, особенно волкам от вас достается.
— Доставалось, пока одного человека не повстречал…
— Случаем не Пажетнова…
— Нет, не знаю такого. Другой. Молодой совсем, навроде вас. Уж больно он живность всякую любил, а вот людей сторонился. Век бы их не видеть, говорил. Будь моя воля, родился бы зверем…
— Надо же. — И опять не екнуло сердце у Сидорина. А лесник недоговорил: вошедший в начальственный вкус Большаков скомандовал:
— Господа-товарищи, завтра рано вставать. Расходимся. После охоты наговоримся вволю.
— И то верно, — сказал Сидорин, — мы еще побеседуем с вами, Николай Петрович.
— Не возражаю, Асинкрит… как вас по-батюшке?
— Просто Асинкрит.
— Нет, нельзя. Говорят, вы начальник.
При этих словах Сидорин рассмеялся от души.
— На охоте нет начальников, Николай Петрович.
— Что ж, тогда и я для вас просто Петрович.
Глава сорок пятая.
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.
Пробормотав: «Не надо бояться человека с ружьем» Асинкрит принял от Большакова оружие, который сказал ему: «А то как-то не по-человечески. Вам и самому неловко будет». Пришлось соглашаться и на защитную одежду, тем более, что ночью выпал обильный снег.
Кирилл Андреевич дал последнее указание новичкам:
— Убойные места у волка невелики по площади, и считайте, что они — точки. Поднимайте плавно ружье, осязайте ложу плечом, а шейку ружья пальцами, чувствуйте цевье, вонзайте взгляд ваш в эту нужную точку, глядите, как мушка завернулась в волчью шерсть, спускайте курок!
— Да ты поэт, Андреич, — сказал кто-то.
— И, правда, откуда он таких слов набрался, Петрович? — спросил Сидорин Федулаева.
— Так он же всю жизнь в лесу живет, поневоле поэтом сделаешься.
Говорят, жребий слеп, но, видимо, только на один глаз. Иначе бы не оказались на номере рядом Исаев и Асинкрит, который не скрывал, что собирается не охотиться, а отбывать номер. А вот Павел Валерьевич был настроен решительно. Он старательно изображал из себя бывалого охотника. Хмурил брови, ласково гладил свое ружье, и бормотал тихо, но так, чтобы это слышали другие: «Не подведи, родная. Сегодня наша коллекция увеличится».
Ну, а дальше началось то, что, в сущности продолжается с тех пор, когда пути волка и человека пересеклись впервые…
Охота велась по всем правилам. Сначала загонщики стучали по деревьям, затем стали перекликаться: волков поднимали с лежки мирными звуками так, чтобы они встали, потянулись, послушали и, подосадовав на случайно пришедших к окладу лесорубов, пошли трусцой к лазу… Все дальнейшее было делом техники. Наверное, только Сидорин не поддался охотничьему азарту. Более того, у него вдруг сильно заболела голова, перед глазами полетели золотистые мушки. Он умыл лицо снегом. Не помогло. Со всех сторон раздавались крики, стрельба, только на их с Исаевым участке ничего не происходило. И вдруг… Нет, Большаков был прав, рассказывая начинающим охотникам, как волки выходят на номера. Но эта крупная, молодая волчица вышла по-другому: гордо, высоко подняв голову. Она остановилась перед опушкой, повернув туловище по направлению к крику, полная самообладания. Было заметно, что волчица вся превратилась в слух и зрение, пытаясь решить, что делать дальше.
Исаев поднял ружье. Глаза его горели, руки тряслись. Опустил и сказал, обращаясь к себе:
— Успокойся. Осязаю ложе плечом, шейку ружья…
— Послушайте, интеллигент, — прошептал Асинкрит, — вам не жаль такую красоту?
— Вы сдурели?
— Ничуть. Молодая волчица — жалко…
— Американские деньги отрабатываете? — и Исаев в третий раз поднял ружье и прицелился.
Сидорин закрыл глаза… Много позже он пытался объяснить себе, какая сила бросила его к Исаеву, но так и не смог этого сделать. Прозвучал выстрел, но за доли секунды до него Асинкрит толкнул депутата. Оба упали в снег. Волчица вздрогнула и… Удивительно, но все дальнейшее Сидорин видел, словно смотря фильм, показываемый в замедленной съемке.
— Ах ты сволочь! — кричит Исаев и бьет его прикладом по голове. Волчица срывается с места и мчит прямо на флажки. Павел Валерьевич пытается подняться и прицелиться в убегающего зверя. Сидорин еще раз толкнул охотника, и тот вновь уткнулся лицом в снег.
Головная боль стала нестерпимой, и вдруг в глазах что-то вспыхнуло, будто все эти мушки, соединившись на мгновенье, затем взорвались, превратясь в яркий сноп света.
— Алиса, беги!!! — заорал что есть мочи Асинкрит. Волчица, услышав крик, встала как копанная.
— Беги, я сказал, беги! — продолжал кричать Асинкрит. И волчица нехотя, но послушалась.
И Сидорин вспомнил все. И Алиса будет жить. Он был счастлив.
— Ах ты, сукин сын, — бормотал, выплевывая снег, копошившийся внизу Исаев.
— Спасибо тебе, интеллигент. Хотя, признаюсь, сволочь ты тоже порядочная.
Тяжело дыша, они стояли друг против друга. Асинкрит улыбался во весь рот, Павел Валерьевич продолжал хмуриться, явно ничего не понимая.
Выстрел прозвучал неожиданно. Стреляли откуда-то из осинника. Исаев резко качнулся и медленно осел на снег.
— Что, что с вами? — улыбка погасла на лице Сидорина.
— Убойные места у волка невелики… А у человека?
— Неужели кто-то промазал?
— Или наоборот, был точен, — прохрипел депутат. — Больно очень…
Под ключицей, чуть выше сердца на белом маскхалате с каждой секундой увеличиваясь, росло красное пятно.
— Эй, люди, кто-нибудь, на помощь! — растерянный Сидорин успел перехватить падающего Исаева.
Его никто не слышал. Тогда он стащил с себя халат и полушубок, стараясь не причинить боль, осторожно положил на него Исаева и потащил того по снегу.
— Что… вы делаете? Оставьте, это бесполезно…
— Неправда ваша. Лучше молчите, вам нужны силы.
— Как вы… думаете… это — Львовский?
— Потом, все потом, Павел Валерьевич. Вон там, на пригорке… вижу. Эй, люди! Помогите! Они от выстрелов оглохли что ли? — пыхтел Сидорин.
— Асинкрит… вы, когда в передрягу попадаете, что делаете? — у Исаева еще хватало сил помогать Сидорину, отталкиваясь от земли ногами.
— В смысле, если мне плохо?
— Да.
— Если просто плохо, вспоминаю тех, кому было хуже, чем мне. Например, при голоде — тех, кто блокаду в Ленинграде пережил. Когда очень плохо — читаю стихи, которые, как говорится по случаю. Но вот сейчас просто думаю о тех, кого очень люблю. Представляю, как они ждут меня, как встретят, когда я…
— А я вот никого, кроме себя не любил. Хочу… хочу зарок дать… Нет, это называется обет. Если… если буду жить — к черту… неприкосновенность… и депутатство… к черту.
— Куда ж вы денетесь — будете жить, а вот рогатого с копытами не стоит поминать.
— Тогда я стихи… по случаю.
— Очень плохо, Павел?
— Вам тоже несладко.
— К тому же вижу, — остановился отдышаться Сидорин, — кто-то бежит сюда. Вот мне и помощь.
А Исаев вдруг стал читать стихи, если можно назвать чтением прерывистое, с большими паузами бормотание.
Разнежась, радоваться маю,
Когда растаяла зима…
О, Господи, не понимаю,
Как все мы, не сойдя с ума,
Встаем-ложимся, щеки бреем,
Гуляем или пьем — едим,
О прошлом-будущем жалеем,
А душу все не продадим.
Вот эту вянущую душку —
За гривенник, копейку, грош.
Дороговато? — За полушку.
Бери бесплатно! — Не берешь?
— Вы, вы видите ее? — вдруг оборвав стихотворение не последнем слове, спросил Исаев.
— Кого? — удивился Асинкрит, оглядываясь по сторонам.
— Женщина… высокая, в белом. Она, наверное, врач. Она поможет.
Сидорин вздрогнул, все поняв. Собрался сказать: «Пожалуйста, только не окликайте ее». И не успел. Его опередил Исаев:
— Она проходит… Почему вы проходите? Помогите мне…
Это были последние в жизни слова Павла Валерьевича. Он попытался набрать воздуха, приподнялся — и затих.
Сидорин медленно опустился на колени, ощущая трепет перед моментом, когда душа покидает человека. И какой же контраст — насмешливый незнакомый голос над ухом:
— Какого прекрасного человека вы замочили, Асинкрит Васильевич.
— Вы?!
— Да, Григорий Александрович Львовский собственной персоной, прошу любить и жаловать. Я же говорил вашей пассии, Асинкрит Васильевич, что последнее слово всегда будет за мной.
— Ублюдок!
— А за ублюдка, Буратино, ответишь. Впрочем, за все остальное тоже. И, поверь мне, очень скоро. У меня ведь еще более интересная концовка нарисована. Или написана? Неважно, времени мало, не до словесных изысков. Мне вот пришлось ружья ваши тащить. Три ружья, да еще бегом по снегу — это я вам скажу…
