Марк Ефетов - Звери на улице
— Вот она, твоя новая квартира.
Медвежонка уложили на свежие стружки, и хотя были они жесткие и мало уютные (не мох же все-таки), но Лесик, набравшись впечатлений и, главное, наевшись до отвала, сразу уснул. Ему снилась мама, тепло ее шерсти, ласковость мохнатых лап — в общем, беззаботная жизнь в кедровнике.
А проснулся, и вот когда суровая жизнь обрушила на Лесика все свои невзгоды. Он почувствовал уколы шершавой подстилки, холод, голод и какой-то отвратительный запах, от которого першило в горле. Это был запах никотина в окурке: что может быть противнее?! Дело-то было в том, что медвежонка уложили в пепельницу лесосклада. Да, пепельницей здесь служил ящик с песком. Песок вытряхнули, а запах от папирос и самокруток остался.
Голодный, озябший и пропахший окурками, Лесик стал хныкать из всех своих медвежоночьих сил. Его никто не слушал и не слышал. За окном визгливым голосом пела циркулярка, хлопали, как из ружья, доски, рычали автомашины-лесовозы, громыхали бревна. И люди, стараясь перекрыть этот лесоскладный шум, говорили криком. Где уж тут услышать голос маленького медвежонка!
А потом его повезли в город. При этом двое спорили. Мужчина говорил:
— Подумаешь, не поевши. А мы, бывает, в лесу, как в занос попадешь или что другое стрясется, — сутки не евши. Приедем и отъедимся за все время. А он, медведь, — не человек.
Женский голос возражал:
— Не медведь он еще, а ребенок. Пусть медвежий, а все равно ребенок. Что вам можно, ему нельзя.
— Ну, не подвезли еще молока! — криком ответил мужчина. — А начальство приказало — вези медведя. Ты мне не указуй!
Голоса эти так пугали Лесика, что он и хныкать перестал — притаился. Ох и горько же ему было, не приученному еще к тому, что жизнь — это не только мамино тепло и молоко, но и нечто другое, иногда жесткое, колючее, холодное, горькое и злое.
Так его и увезли с лесосклада некормленого. Правда, Маша, которая просила подождать, пока привезут молоко, положила рядом с Лесиком белую булку. Она даже накрошила этот хлеб, поднесла к мордочке медвежонка и сказала: «Ешь, дурачок». Но что с того? Медвежонок не умел есть. Он и пить-то еще не научился — сосал только.
От голода Лесику стало еще холоднее, и всю дорогу в тряской автомашине он похныкивал, устав уже плакать во весь свой голос. Но в конце концов уснул.
Егор Исаевич
Надо думать, не мог быть на свете другой медвежонок, на долю которого выпало бы столько испытаний, сколько претерпел Лесик. Шофер привез его в город и оставил в машине посреди двора.
Лесик проснулся, когда шофер уходил, лязгая и хлопая железными дверцами.
Кабина стоящего грузовика остыла, окна задернуло узорами, а при этом шерстка Лесика покрылась инеем; из бурого он превратился в серебристого, вроде черно-бурой лисы. Только радости медвежонок не испытывал никакой. Наоборот — он все время дрожал, хныкал и, должно быть, по-своему, по-медвежьи звал маму. Где ей было услышать?!
Голод и холод не давали Лесику уснуть.
А потом пришел шофер и взял под мышку ящик с медвежонком. При этом рукав куртки шофера чуть не касался Лесика. Медвежонку очень хотелось прижаться, потереться о чью-нибудь лапу или руку, но от этой руки так страшно пахло! Потом в жизни ему всегда виделось то первое тяжкое путешествие, когда он попадал в автомашину, пропахшую бензином, или когда над ним склонялся человек, хлебнувший перед этим водки, или другой какой-нибудь жидкости, отвратительно пахнущей. Лесику запах этот был очень противен.
В первый же месяц своего рождения Лесик проехал по лесной дороге в бревне, а потом на тряском лесовозе, покачавшись в воздухе на крюке подъемного крана, побывал, можно сказать, в пасти зубастой циркулярной пилы, а затем в кабине грузовика. Теперь медвежонок-путешественник попал в товарный вагон. Там была небольшая такая загородка, где ехал проводник Дидусенко со зверями.
Это был большой бородатый человек, и борода его была такой длинной — свисала ниже пояса.
Однако не сразу Лесик попал к этому человеку. Люди звали проводника Егором Исаевичем, а звери — много сотен зверей, побывавших в обществе бородача, — любили его. У большинства зверей есть хорошая особенность, хороша она и для человека: на добро отвечать добром и лаской.
В вагоне стояли три небольшие клетки. В одной поблескивала круглыми зелеными глазами большая черно-желтая не то кошка, не то охотничья собака. Тонкая, гибкая, туловищем своим она напоминала гончую, а торчащими вверх ушами — кошку.
Когда Егор Исаевич кормил этого зверя, зверь мурлыкал, как кошка, но так громко, будто это мурлыканье усиливал радиорепродуктор.
— Ешь, Манька, ешь, — приговаривал звериный проводник, переворачивая на железном листе кусок сырого мяса. — Ешь, милая, чисто, ничего не оставляй. Так-то, Манька, так…
Он разговаривал с гепардом Манькой, будто это и впрямь был котенок. А гепард ведь опасный зверь — хитрый и коварный.
Совсем недавно Манька металась в своей клетке и так грозно мяукала, что это мяуканье можно было принять за рычанье. Она скалила клыки, грозно фыркала и брызгала слюной.
Когда Маньку грузили в вагон, служитель из Зооцентра сказал на прощанье Егору Исаевичу:
— Не завидую я вам. Замучаетесь. А то и не довезете.
Дидусенко промолчал. Согласиться? Нельзя. Спорить? Утверждать, что справится, — получится хвастовство.
Но про себя Егор Исаевич думал: «Подружимся с Манькой. Не может такого быть, чтобы не подружились. Не таких обламывал».
С Манькой получилось не так-то просто.
Но вот было в Егоре Исаевиче какое-то волшебство — умел он приручать зверей, даже самых диких. Спустя несколько дней и гепард терся мордой о рукав проводника, выгибал спину и помахивал длинным хвостом.
И это не было чудом. Просто Егор Исаевич знал, что не только человеку, но и зверю нужна забота и ласка. А в глазах Маньки он увидел теплоту и как бы просьбу о добре и снисходительности. Конечно, не сразу удалось приручить новую пассажирку. Но чем больше добра и ласки отдавал Дидусенко Маньке, тем больше исчезали у гепарда враждебность и недоверие. А потом возникла просто дружба.
В этом же вагоне ехала маленькая выдра. Егор Исаевич кормил ее рыбой, насыпая маленьких рыбешек в глиняную мисочку. Наевшись, выдра протягивала Егору Исаевичу одну или две оставшиеся рыбешки. И она была в числе его друзей.
Третью клетку занимала просто собака по имени Инга. Но собака эта была «гвоздем» цирковой программы. Она умела считать, читать и даже писать. Как Инга справлялась со всей этой программой начальной школы, знал ее дрессировщик. Зрители в цирке видели только конечный результат: учится на пятерку. Лохматая, среднего роста — ничем внешне не примечательная, — Инга сидела в своей клетке с таким видом, точно общество гепарда и выдры и даже самого Егора Исаевича было ей не по душе. О чем говорить! Со своим дрессировщиком Инге доводилось ездить в отдельных купе мягкого вагона и даже летать на реактивном «ТУ». Она была аристократкой. И характером своим никак не походила на Славиного Шустрика.
Егор Исаевич недолюбливал Ингу как вообще ведь всегда не любят тех, кто много воображает и высоко задирает нос. Но кормил он собаку так же заботливо, как других пассажиров этого звериного вагона, потому что был человеком честным и свои личные отношения не примешивал к служебным обязанностям. Привели знаменитую Ингу неизвестно почему в его вагон — значит, надо оказать ей гостеприимство и внимание. А это было первым правилом Егора Исаевича.
Вот в эту-то компанию и попал Лесик. И как?! — запертый в душном, темном, пропахшем бензином чемодане.
— Ах ты бедолага! — сказал Егор Исаевич, так низко наклонившись над Лесиком, что длинная борода проводника зверей коснулась мордочки медвежонка. А поскольку Егор Исаевич был непьющий и некурящий, борода эта пахла только мылом да еще молоком и хлебом.
Ну, как тут Лесику было не вспомнить маму! Ведь известное дело: у нас, людей, зрительная память — то есть мы видим и запоминаем, снова увидим и вспомним. А у зверей память иная. Запомнит зверь запах и по этому запаху вспомнит человека, еду, дом — все, что у людей запечатлевает зрение.
Когда к Лесику наклонился проводник, медвежонок заурчал, приподнялся и стал тереться об его бороду.
— Хороший, хороший, сиротка ты моя, — гладил его проводник большой, огрубевшей от работы ладонью.
Но для Лесика не могло быть ничего радостнее. Эта же рука дала ему бутылку с теплым подслащенным молоком, и сладкое тепло полилось в желудок.
Возможно, при этом Лесику снилась мама-медведица, а еще вернее, ему просто казалось, что мама рядом с ним.
Между тем гуднул электровоз, звякнули буфера, и, щелкая и покачиваясь на рельсах, поезд понесся на юг, увозя Лесика в новую, неизвестную жизнь.
