Надежда Смаглий - На грани (сборник)
– Тогда, может, немного оставим – купим пару удочек в шалаш или бинокль? Всё равно же сгорят!
Санька посмотрел исподлобья:
– Мы не воры, попросим, если надо! Или заработаем. Придумаем потом.
Друг вздохнул и стал складывать купюры в ведро, приминая их кулаком.
Деньги поместились все. Санька зажёг спичку и поднёс её к бумаге. Лёгкий дымок потянулся в сторону двери, и друзья замерли. Внезапно им стало холодно и страшно. Но спичка потухла, и дымок пропал. Санька решительно чиркнул ещё раз, разгрёб бумажки и сунул огонёк под низ. Дым снова потянулся, даже запахло гарью, но через время снова потух. Деньги гореть не хотели.
– Слушай, надо чем-то полить, а то не загорятся. Отсырели, наверное. Посмотри, что там? – кивнул Санька на бутылки, выстроенные в ряд на одной из полок. Прошка подошёл и взял крайнюю. Газетная пробка никак не хотела вытаскиваться, и он потянул её зубами.
Шпок! – вылетела она звучно, и жидкость выплеснулась на пол. Он понюхал бутылку и сморщился.
– Керосин.
– Давай сюда!
Прошка отдал бутылку другу. Тот вылил в ведро почти половину жидкости, остатки поставил на полку.
– Ты чего столько плеснул! Знаешь, какое пламя сейчас будет? Мы сгорим вместе с твоими деньгами!
– Отойди! – Санька зажёг спичку и кинул в ведро. Огонь вспыхнул мгновенно, и высокий столб чёрного едкого дыма поднялся почти до потолка! Ребята отбежали к стене и издали наблюдали, как горят деньги. Дверь открыть они не решились, чтобы соседи не увидели дым. Да и выйти боялись – вдруг ящик какой-нибудь вспыхнет?
В подвале повисла глухая тишина, лишь изредка потрескивало в ведре, да покашливали от дыма мальчишки.
Огонь догорал. Санька взял палку и поворошил пепел. Затем присел на корточки и долго смотрел на тлеющие огоньки и вспыхивающие синим пламенем клочки бумаги, не веря, что они всё-таки это сделали! Правильно ли он поступил и что будет с ним дальше? Сейчас думать не хотелось.
Вдруг хлопнула калитка, и послышались торопливые шаги! Ребята замерли.
– Сань, кто ходит? – прошептал Прошка и попятился в самый тёмный угол.
– Н-не знаю… Может, мама так рано вернулась?
Во дворе раздался громкий голос матери:
– Шурка, почему ворота опять нараспашку?
– Ох, ничего себе! – заметался Прошка, причитая, – ну сейчас начнётся! Вот влипли, так влипли!
Санька хмуро посмотрел на друга.
– Успокойся ты! Дело сделано. Отвечать буду я.
Через минуту снова раздался, теперь уже обеспокоенный, голос матери:
– Где ты бродишь, паршивец этакий, и почему во дворе тянет дымом? Вы с Прошкой что-то жгли?
Быстрые шаги приближались к погребу. Теперь и Санька заметался в замкнутом пространстве. Мелькнула мысль: – «сейчас зайдёт мать, надо затушить тлеющую бумагу! Только чем?» И тут увидел банку с молоком. Он кинулся к полке, но запнулся о ведро. Оно с грохотом покатилось по полу, поднимая вверх и рассыпая по всему помещению пепел и обрывки кое-где вспыхивающей бумаги. Морщась от боли, он остановился. И тут вскрикнул Прошка! В керосиновую лужу на полу попал тлеющий клочок и прямо перед ним вспыхнул огонь! Санька, прихрамывая, метнулся к полке, схватил банку с молоком и бросился на помощь другу. Но… снова запнулся, теперь о ящик, и рухнул прямо на банку! Раздался грохот, и звон разбитого стекла. Острая боль резанула руку. При виде крови, хлынувшей из кисти, Санька закричал от страха.
Мать залетела в погреб и опешила. Сын лежал среди осколков в луже молока, которое растекалось по полу, подбираясь к огню. Из руки небольшим фонтанчиком била кровь, смешиваясь с белым ручейком. Друг забился в угол и с ужасом смотрел на пылающий перед ним огонь. Над всем этим побоищем носился серый пепел, поднятый резко распахнутой дверью.
Женщина бросилась к сыну и зажала рану на руке, пытаясь остановить кровь. Ничего не получалось! Мальчишка бледнел на глазах и становился ватным.
– Вызывай скорую! – крикнула она Прошке, и тот, размазывая по лицу слёзы и копоть, пулей вылетел из погреба.
Мать сорвала с головы платок и перетянула руку выше раны, приговаривая:
– Потерпи, родной мой, потерпи немного.
Кровь потекла медленнее. Женщина, глянув мельком на огонь, который заливал молочный ручей, взяла Саньку на руки и, тяжело ступая, вынесла на улицу. Обмякшее тело сына пугало и она, поднимаясь по ступенькам дома, шептала: – «Сейчас, Санечка, уже скоро».
Дома положила его на диван и с облегчением вздохнула, увидев хоть и испуганный, но вполне осознанный взгляд.
Скорая помощь приехала довольно быстро. Саньке сделали пару уколов и наложили швы. Было больно, и он едва сдерживался, чтобы не закричать. Слёзы катились градом: то ли от боли, то ли от страха. Мать всё время сидела рядом и держала за руку.
Вскоре лекарство подействовало, Санька успокоился и уснул. Женщина вздохнула с облегчением. Она сняла с него грязную рубашку, принесла тазик с тёплой водой и вытерла влажным полотенцем кровь и копоть. Потом укутала одеялом, подоткнув со всех сторон, и прижалась губами к щеке сына. Только сейчас она почувствовала страх. И долго сидела рядом, пытаясь вспомнить что-либо подобное в их жизни, но так и не смогла. Санька рос тихим и спокойным мальчиком, только странным. Теперь мать и не знала радоваться или огорчаться, что сын становится таким, как все. Слишком больно от резких изменений в мальчишке. Она грустно улыбнулась и пошла в погреб – убрать осколки да вытереть лужи молока.
«Какие-то бумаги жгли. Вот сорванцы! Всё играют, всё секреты у них», – подумала женщина, спускаясь по ступенькам. Весь погреб был засыпан пеплом. Она взяла веник, совок и подняла с пола перевёрнутое ведро.
«Что такое?» – Свет был тусклым, и женщина не сразу разглядела, что за цветные клочки вперемешку с пеплом посыпались из ведра. И вдруг!..
Вдруг она узнала эти бумажки, сотни раз пересчитанные и оттого ставшие такими дорогими! Женщина обомлела. Да это же деньги! Она недоверчиво посмотрела на полку – металлической банки на месте не было – пусто! Жгучая боль, словно надвое располосовала грудную клетку, и она, почти задыхаясь, упала на колени и завыла в голос. Женщина ползала в полумраке, шаря руками по земляному полу, пытаясь отыскать целые бумажки. Но находила только обгорелые клочки. Тогда она вытряхнула остатки пепла из ведра и, не увидев ни одной целой бумажки, снова завыла, теперь не от физической боли. Деньги, которые она собирала годами, превратились в пепел…
Слёзы катились по щекам и она, вытирая их грязными ладонями, мотала головой из стороны в сторону и била, била кулаками по земляному полу. Потом, отказываясь верить глазам, снова и снова разгребала кучки остывшего пепла, пытаясь почувствовать под пальцами привычный хруст драгоценной бумаги. Но всё тщетно…
И долго выла женщина, словно опалённая огнём волчица, зализывая страшные раны и оглядывая своё разорённое логово. Потом притихла. Устало откинулась на бочонок с соленьями и застыла, глядя в самый тёмный угол и изредка всхлипывая. Прошло немало времени. Вдруг она резко поднялась и бросилась в дом.
Санька проснулся, но встать не решился – руки и ноги дрожали то ли от слабости, то ли от страха. Он точно знал, где сейчас мать, и ждал, понимая, что наказания не избежать. Рука почти не болела, видимо, лекарство ещё действовало. Жалел ли он о своём поступке? Себя точно не жалел. Он заслужил любое наказание. А маму…
На веранде послышались быстрые шаги, и Санька вытянулся в струнку – ну, вот и всё!
Мать ворвалась в комнату, хлопнув дверью так, что зазвенели стёкла. И, словно наткнувшись на невидимую преграду, остановилась, глядя на смертельно-бледного сына. А Санька смотрел на маму и словно уплывал в далёкое прошлое…
Растрёпанные волосы, грязное в чёрных разводах лицо, опухшие глаза и прожигающий насквозь взгляд – мама сейчас была такой же, как в тот день, когда ушёл отец. Тогда глупый малыш Санька думал, что она превратилась в Бабу-Ягу и страшно боялся. Прошло несколько лет – он повзрослел и того страха больше не было. Теперь он жалел маму, только не понимал, чего она медлит? Почему не кричит, не бьёт его? Санька лишил её самого дорогого, чем жила она все эти годы и должен быть наказан. Он был готов к любому наказанию! Но мама стояла молча, и ему стало страшно.
– Я хотел, чтобы вернулся отец, – прошептал Санька, – он ушёл, потому что ты деньги любишь больше, чем нас. Но это же только бумага. Что в ней такого ценного?
– Это не цветные фантики, в ней мой каторжный труд, – просипела мать.
– Нам с отцом не нужен такой труд. Нам нужна ты! Отец любил тебя. А тебе нужны только деньги!
Мать словно кто-то ударил сзади! Ноги подогнулись, и она рухнула на стоящий рядом стул. Злости больше не было. Вообще ничего не было – пустота. Она смотрела на сына, не испытывая никаких чувств: ни раздражения, ни ненависти, ни любви. И вдруг! Сражая сознание своей мощью, на неё обрушился смысл сказанных слов. Её сыном. О ней.
