Гавриил Левинзон - Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки
«Может, из-за орешков он с ними? — подумалось мне. — Поест и вернется. Может, он лесные орешки так любит, что не может совладать с собой?» Я чуть было не крикнул ему: «Хиггинс, да у меня этих орешков дома сколько хочешь!» Но все же не выговорились эти слова. Нет, дело тут не в орешках было. Уж очень низко ставил меня Хиггинс. Вроде прохожего я для него был. Не придавал он мне значения. С пшенками ему интересней.
Вот что значит плохо себя преподнести!
Я все-таки решил бороться до конца: ведь нужный человек! Верну — и все тут! Я понимал, что трудно будет это сделать: после первого звонка мы расходимся по классам строем.
Так и вышло. Сначала директор отбарабанил свое «в этот солнечный, праздничный день», хотя солнышко в это время и спряталось за тучку; потом нас поздравила с началом учебного года старейшая учительница школы (голос у нее, конечно, был взолнованный, и он дрогнул, как всегда, на словах «дорогие дети», «родная школа» и «наши традиции»); как только она закончила, вышел вперед военрук, и я стал следить, когда у него покраснеет лицо, — оно и на этот раз покраснело раньше, чем он начал выкрикивать команды; под трум-ту-ру-рум (барабаны) и ту-ту-ту (горны) мы двинулись строем… Но тут произошло незапланированное: какой-то первоклассник на школьном крыльце, как на сцене, упал пузом на свой шикарный букет — все радостно грохнули.
Пшенки утащили Хиггинса с собой, посадили его за свою парту, третьим между ЛБ и АИ. Подступиться к ним было невозможно. Тогда я стал обдумывать и понял, что главное сейчас — сделать так, чтобы Хиггинса посадили со мной за одну парту. У нас в классе было только одно свободное место — на последней парте: там сидит малоуважаемый человек Шпарага. Он выделяется только тем, что его папа выступает на всех родительских собраниях. Многим родителям его выступления нравятся. С неделю после выступления своего папы Шпарага ходит по школе с выпяченной грудью и с руками за спиной — то на одном этаже, то на другом, чтобы все, кому это интересно, могли посмотреть на человека, у которого папа так замечательно выступает. Иногда я собираю телефонщиков и подхожу к Шпараге с разговором о его необыкновенном папе. Я спрашиваю, не знает ли он, о чем его папа собирается говорить на следующем родительском собрании. Шпарага серьезно и радостно отвечает, что не знает, что это для него самого секрет, но, если узнает, обязательно мне сообщит.
— Смотри же, Шпарага, — говорю я. — Ты обещал! Нас это очень интересует. — И подмигиваю телефонщикам.
Что же выходило? Если Чувала пересадить к Шпараге, то классному руководителю ничего не останется, как посадить Хиггинса рядом со мной. Я вспомнил, что стал почти каменным, и тяжелыми шагами подошел к Чувалу.
— Слушай, Чувал, — сказал я, — в прошлом году я тебя пригласил сидеть со мной, так ведь? А в этом году я хочу сидеть с новеньким. Давай садись со Шпарагой. Какая тебе разница?
Чувал расстроился и сразу стал похож на того чудака, который по ночам с крыши луной любуется.
— Быстроглазый, — сказал он, — я не пересяду! Это мое место. Сам иди к Шпараге!
И хотя я стал почти каменным, я пожалел, что затеял это: Чувал готов был расплакаться. Но не мог же я позволить, чтобы он покрикивал на меня. Я перелез через спинку парты, сел на свое место рядом с Чувалом, уперся спиной в стену, а ногами стал спихивать Чувала. Он цеплялся за парту, упирался, но вдруг вскочил и выбежал из класса. Вот нежная душа! Я догадывался, куда он убегает: в парк. С ним такое случается: смотрит учитель, а Чувала на уроке нет. Где Чувалов? В парке! Раза два пробовали об этом с его мамой говорить. Но она такая же странная, как и ее сын: начинала нервничать и только одно повторяла: «Не трогайте вы его, не трогайте! Погуляет — вернется». Вот учителя и махнули рукой на эти странности Чувала: учится он хорошо, к тому же такой застенчивый, что его так и хочется похвалить.
Но на этот раз Чувал в коридоре наткнулся на маму Хиггинса, она вернула его в класс. Началось разбирательство. Чувал молчал. Ему теперь вздумалось улыбаться: что это, мол, я выкинул такое? Не хотел он перед всем классом признать, что я его обидел. Эту улыбку надо было видеть. В классе притихли. Что он со мной делал этой улыбкой! Щипать в глазах начало — я чуть не раскаменел. На Свету Подлубную эта улыбка тоже подействовала: Света рассказала маме Хиггенса, из-за чего Чувал хотел убежать. На меня Света бросала презрительные взгляды.
— Он вообще проныра! — представила она меня новой учительнице.
Я сказал:
— Чего суешься, фискалка?
Мама Хиггинса мне велела молчать и стала наводить справедливость: меня она пересадила к Шпараге, а Хиггинс сел на мое место с Чувалом. Никогда еще мои начинания не оканчивались таким крахом. Но я решил не падать духом.
— Привет! — сказал я Шпараге. — Что там твой папа собирается нам новенькое сказать?
На этот раз Шпарагу какая-то муха укусила.
— Замолчи! — сказал он. — Тебе ли над моим папой смеяться? Ты… тонтон-макут, — выпалил он и отвернулся, чтоб уже никогда в жизни на меня не смотреть, но зато косился он на меня почти все время — ох, нехорошо он обо мне думал. Но приходилось мириться. Не дашь же человеку под ребро за мысли!
На перемене мама Хиггинса подозвала меня. Произошла первая в этой истории беседа о моих поступках. Мама Хиггинса так возмущалась, как будто никогда с плохими поступками не сталкивалась. Хотелось ей объяснить, что поступки бывают всякие, — нужно это помнить, тогда сохранишь здоровье. Я сказал:
— Вы человек новый и многого не понимаете. Сейчас я вам кое-что покажу.
У меня для такого разговора была припасена вырезка со статьей из газеты. В статье говорилось о воспитательной работе в школах, о том, в каких школах справляются, а в каких нет. Нашу школу в статье критиковали. Я показал вырезку маме Хиггинса. Она прочла и спросила:
— Ну и что?
Я ей объяснил:
— То, что произошло у меня с Чувалом — это ерунда. В нашей школе и не такое случается: в позапрошлом году двое десятиклассников рвали цветы с клумбы чуть ли не в центре города.
— Твой поступок ничуть не лучше, — сказала она.
— Может, вы и правы, — сказал я и сделал вид, что задумался над своим поступком. — Только вот педколлектив здесь не на высоте. Вы, наверно, заметили, как прошел первый звонок? Не упади первоклассник, вы бы ни одной детской улыбки не увидели.
Кажется, я ее озадачил. Но мне этого мало было: я большие надежды возлагал на статью: ценная бумага! Я сообщил маме Хиггинса, что уже давно сам своим воспитанием занимаюсь, потому что на такой педколлектив нельзя положиться. Но что я могу сам в свои тринадцать лет? Опыта мало, знаний мало. Понятно, что не всегда получается. Тут у нее лицо стало удивленным, и я приободрился.
— Я-то еще ничего, — стал я отделывать концовку разговора. — Вы скоро убедитесь, какая в этих стенах публика. Каждый третий — хулиган, а обманщики — так все до одного.
И ей не помешает быть немного испуганной. Я потянул к себе вырезку: еще пригодится. Мама Хиггинса о чем-то задумалась и не сразу разжала пальцы. Потом она стала меня честить: спросила, как это я додумался носить такое и предъявлять учителям. Как будто трудно додуматься приберечь нужную бумагу. У деда целая папка бумаг, и он знает, когда какую достать. Мама Хиггинса назвала меня маленьким демагогом и перестраховщиком в пеленках. Я понял: нельзя соваться с бумагой к малоизученному человеку.
— На меня ты можешь положиться, — подытожила мама Хиггинса. — Я буду заниматься твоим воспитанием по всем правилам. Ни одна газета не придерется. Держись, Дербервиль! — И улыбнулась.
Вот так улыбка! Нужно быть начеку.
О том, как я чуть было не стал суеверным и вынужден был призвать на помощь науку. Здесь вы найдете полезный совет, касающийся того, как быстрей всего отыскать научную истину
Я вспомнил, что забыл окропить свой портфель.
Во втором классе в первый день занятий по дороге в школу я поскользнулся все на той же узкой плывущей вниз улице — она после ночного дождя над многими подшучивала — и шлепнулся в лужицу, успев бросить под себя портфель. Наверно, это ловко у меня вышло: старшеклассник, который шел следом, сказал мне: «Молодец», помог встать и посоветовал помыть портфель. Я пошел к колонке. Собрались зрители, все нашли, что это смешно, когда под струей портфель моют. А я был так доволен своим ловким падением и похвалой старшеклассника, что вдруг научился стишки сочинять.
— Кропи, кропи, водичка, чтоб было все отлично, — приговаривал я. Кропи, кропи, водица, чтоб мне не осрамиться.
Людям понравилось. Двое первоклассников и один второклассник следом за мной подставили свои портфели под струю и повторили заклинания. С тех пор я каждый год первого сентября «кропил» портфель, в присутствии зрителей, конечно. Для забавы я это делал — для чего же еще? Но на этот раз я портфель не окропил, не то чтобы забыл, а колонка не работала, отключили: в каждом доме уже водопровод.
