Игорь Чесноков - Иду в неизвестность
Через час Седов сам встал к штурвалу. Продрогшего и вымокшего Пустошного он послал вниз — погреться и узнать, как идут дела. Георгий Яковлевич чувствовал, что и самому ему давно бы надо переодеться в сухое, отойти от стужи. Но он оставался наверху. Он ещё не знал, можно ли доверять управление судном в штормовую ночь штурману Сахарову. Капитану Захарову предстояло стоять «собаку» — вахту с четырёх ночи, и потому поднимать капитана раньше времени не хотелось.
Пустошный вскоре вернулся и рассказал, что прибывающую воду откачивать едва успевают — сил недостаёт. Седов вновь послал матроса вниз — разбудить всех офицеров, кроме капитана и механика, и объявить им аврал по откачке воды.
Первым появился на палубе бледный Кушаков. Вслед за ним вышел хмурый, ничего не понимающий в том, что происходит, геолог Павлов, непрочно стоявший на ногах. Выдохшиеся матросы уступили им место у ручной помпы. Вскоре показались и Пинегин с Визе. Вчетвером они то сообща, то попарно кое-как справлялись с помпой.
Едва рассвело, Седов, не покидавший мостика, разглядел, наконец, слева скалистый берег Кольского полуострова. Сориентировавшись, он подвернул судно и повёл его в укрытие.
И вновь, проваливаясь в распадки волн и раскачиваясь с борта на борт, «Фока» двинулся вперёд.
Под южным берегом Орловской бухты показались укрывшиеся под самыми скалами два поморских парусника. Рядом с ними Седов поставил на якорь и «Фоку». Лишь после этого он передал вахту Захарову. Матросы приняли у офицеров вахту у помпы.
Усталый, вымокший и продрогший Георгий Яковлевич изнеможённо сошёл с мостика. Он попросил доктора, который едва дышал от усталости, растереть ему тело шерстяным свитером и затем натереть спиртом.
Немного отдохнув, Седов оделся в сухое, проглотил в кают-компании стакан горячего чаю с бутербродом и вновь вышел на палубу. Матросы вовсю орудовали у больших помповых колёс-маховиков с рукоятками. Оба Зандера и два кочегара, захватив инструменты, вёдра, ветошь, направились в трюм прочищать приёмные сетки.
Седов распорядился о спуске двух шлюпок и карбаса. Едва ли уже не затравленно глядевшему Кушакову, он велел отправляться с двумя матросами па шлюпке на Орловский маяк за маслом. С карбаса и второй шлюпки всей команде надлежало немедленно начать конопатить борта. Офицеров Георгий Яковлевич попросил вновь встать к помпе.
Вместе с матросами Седов полез в карбас, и вскоре над водой бухты разнёсся дробный перестук конопатчиков. Георгий Яковлевич ожесточённо стучал деревянным молотком — мушкелем — по кованой лопатке, забивая паклю в пазы, и озабоченно размышлял при этом о начавшемся плавании.
Размышления эти встревожили его. Пока всё складывалось неблагополучно. Хоть возвращайся в Архангельск и переноси экспедицию на будущий год! Машина «Фоки» оказалась столь слабой, что едва удерживала шхуну против волны. Корпус был худ и водотечен. Команда тоже оставляла желать много лучшего. Настоящих моряков в ней почти но оказалось. Некоторые, по наблюдению доктора, были к тому же весьма нездоровыми. Погоды обещали, как и предсказывал старый Лоушкин, раннюю зиму, а следовательно, преждевременную ледовитость моря на пути к Земле Франца-Иосифа.
Перебирая всё это в уме, Седов думал об одном: как выйти из положения? Ибо по всему, кажется, выходило, что следовало бы вернуться. Но даже мысли о возможности такого исхода он не хотел допускать. Теперь, после всего, что перенёс и пережил при организации экспедиции, её сумасшедше спешной подготовке, — п вдруг отступать? Да скорее он пустится продолжать путь в шлюпке, чем допустит даже сомнение в том, что двигаться ему должно теперь только вперёд, только на север!
И, взяв себя в руки, он говорил: «Спокойно. Поправить судно — и снова вперёд. Только вперёд, к северу!»
Тяжёлый всплеск вырвал Седова из задумчивости.
Вынырнув из воды, ошалевший от неожиданности и студёного озноба Пустошный замахал отяжелевшими от намокшей одежды руками, держась па воде. Он пытался подплыть к карбасу, но отливное течение уже подхватило его. На несколько секунд все словно оцепенели. В правой руке Шура держал, не выпуская, увесистый мушкель.
— Эй, кто там наверху! — рявкнул Седов на «Фоку». — Конец бросьте же ему, конец!
Затопал кто-то по палубе, пришли в движение и загалдели матросы в карбасе, привязанном к судну, кто-то вытаскивал весло, кто-то торопливо выдёргивал отпорный крюк.
Пустошный всё так же тяжело барахтался, не приближаясь к карбасу, — слишком сильным оказалось течение.
— Брось мушкель-то, дурень! — крикнул кто-то из карбаса.
— Эй, что у вас там? — донеслось со шлюпки с другого борта. — Что стряслось?
Невольно краем глаза Седов заметил, что один Линник, каюр, не пытается что-либо сделать, чтобы помочь Шуре. Память отметила тут же, что Линник с Пустотным стояли рядом, причём Шура — с самого краю.
Случившийся на палубе кочегар отыскал верёвочный конец, метнул его Пустошному, а остаток конца сбросил вниз, в карбас. Там его подхватили и потянули Шуру, который одной рукой уцепился за конец, а второй всё ещё колотил мушкелем по воде, охая и шумно отфыркиваясь.
Насквозь продрогшего матроса вытащили и под смешливые возгласы: «Вот и первое крещение!», «Ну, ты, брат, ровно куль с крупой!», «А и слава богу, хоть плавать-то умеет!» — переправили еле двигавшегося, мокрющего на палубу.
— Как свалился-то ты? — спросил боцман вдогонку.
— Ос… оступился, — выдавил Шура.
— Мушкель-то оставь, — крикнул боцман всё ещё сжимавшему в руке деревянный молоток Пустошному.
— А шапка-то эвон поплыла! — воскликнул Шестаков.
Только теперь все заметили шапку Пустошного, относимую течением.
— Эх, сколь ни хороша шапчонка-то была!.. — пропел сожалеюще плотник.
— Коршунов! — окликнул Седов кочегара, всё ещё торчавшего на палубе. — А ну фалинь отдай, быстро!.. Разбирай вёсла! — бросил он матросам.
Кочегар сбросил на нос карбаса толстый фалинь, матросы оттолкнулись и, опустив вёсла на воду, стали разворачивать посудину.
Сидя на корме у руля, Седов наблюдал за Линником. Тот был хмур. «Похоже, каюр треснул Шуру, — пришло в голову Седову, — либо неудачно толкнул. Но за что?» В сплошном перестуке мушкелей он не слышал ни разговоров, занятый своими мыслями, ни тихой перебранки. А впрочем, Линник был, кажется, недоволен уходом Пустошного за псами — что-то вроде бы тот делал не так и на замечания каюра не реагировал.
«Нужно будет разобраться и наказать самоуправца», — решил Георгий Яковлевич, подводя карбас к притонувшей шапке.
Отоспаться Седову удалось лишь на следующий день. Ветер подутих, и «Фока» под парусами двинулся дальше.
Судно подконопатили, донка вновь качала воду, а Кушаков раздобыл на манко масла.
Неспешно, по четыре мили в час, шхуна плыла па север. Визе и Павлов развернули научные работы. Они ежечасно принимались вращать на корме тяжёлую рукоятку лебёдки — брали пробы морской воды, определяли её температуру, солёность, цвет… Пустошный и Лебедев, обученные Визе, снимали с приборов, установленных на мостике, показания и вносили в журнал.
Так безмятежно плыли двое суток. На третий день показались гористые берега Новой Земли. А вечером, ужо вблизи этих берегов, ударил норд-вест.
Седов направил «Фоку» к Повой Земле. Он решил отправить оттуда рейсовым пароходом в Архангельск пятерых членов команды. Медицинский осмотр всего экипажа на рейде Орловской бухты привёл к ужасающему выводу: часть наспех набранных людей оказались больными. Излечить их в судовых условиях было невозможно. Возвращение «Фоки» в Архангельск означало бы потерю драгоценных дней навигации, а значит, перенос экспедиции на следующий год и, следовательно, крах её. Ибо во второй раз провернуть всю ту машину, что позволила двинуть экспедицию в море, ему, понимал Седов, будет уже не по силам.
К ночи шторм рассвирепел. Огромными волнами стало заливать «Фоку», грузно черпавшего воду бортами. Шхуна шла под парами, с двумя поставленными носовыми парусами-кливерами, едва ли не бортом к ветру и волне. Другого курса в ситуации, в какую попало судно, быть не могло.
Штормовать носом на волну «Фока» здесь был не в состоянии. Слабосильного, его в конце концов отнесло бы напором этого мощного ветра на рифы, многочисленные у берегов Новой Земли. Оставалось укрыться в одной из бухт. Но и эта затея на плохо управлявшемся судне почти в полной тьме, если не считать бесстрастной луны, представлялась не вполне реальной.
Ночью мощным ударом волны, потрясшим всё судно, разбило на ботдеке клетку с шестью собаками. Несчастных псов смыло в море. Сорвало со шлюпбалок карбас, и неуёмные волны принялись колотить им в борт, сотрясая шхуну. С мостика едва не снесло вахту. Томисаар с Шестаковым, привязавшись, кое-как обрубили остатки шлюпталей — с карбасом пришлось расстаться.
