Вера Новицкая - Первые грезы
Иной день, бывало, до того досмеемся и додурачимся, что уж нет больше сил хохотать.
- Господа, ну посидим тихонько, почитаем что-нибудь, - прошу я.
- Читнем! - соглашается Володя. - Николай, чти. Впрочем, бери газету, a я другую, по очереди, y кого что интересное найдется. Самое любопытное, обыкновенно, здесь. Газеты переворачиваются вверх объявлениями.
- По случаю отъезда… дешево продается катар желудка, с собольей выпушкой, весь на белом шелку; тут же… коньяк Шустова для грудных детей и прочих вредных насекомых…
Едва дочитывает Николай Александрович, как раздается голос Володи:
- Пристал студент, серый в яблоках, уши и хвост обрублены, с личной рекомендацией, ванной и электричеством. Маклаков (перекупщиков) просят не беспокоиться…
- Ангорский кот с высшим образованием предлагает свои услуги по вставлению зубов на пишущей машине Ремингтон. Можно в рассрочку. Дети моложе пяти лет платят половину. - И так далее, и так далее до бесконечности, одна глупость сменяет другую, и смеешься, смеешься до упаду.
Бегу, уже ищут меня…
Глава V
Последние дни. - Прощанье. - Да или нет?
Вчера вечером проводили мы, наконец, нашего милого затейника на вокзал. Он по-братски разделил свой двадцативосьмидневный отпуск: две недели пробыл с нами, теперь отправился к отцу. Николай Александрович тоже поедет в имение к матери показать себя, но попоздней, когда мы уже переселимся обратно в город. Увы, случится это скоро, слишком скоро: сегодня ведь был последний денек, завтра двигаемся.
A здесь теперь так хорошо! Деревья стоят еще пышные, нарядные, только кое-где насыпала золотых червонцев богачка-осень своей щедрой рукой да позолотила высокие, красивые макушки деревьев, и те, переливаясь мягкой янтарной желтизной, купаются в лучах еще горячего солнца, в прощальном приветствии ластясь к нему.
Запестрели между темной, притомившейся листвой яркие коралловые сережки. Словно пестрые бабочки, кружатся в воздухе прихотливо раскрашенные затейницей-осенью листья все ниже, ниже и вот садятся они на темную поверхность безмолвного, задумчивого прудика, и таким нарядным, таким особенным кажется он в этом непривычном, своеобразном убранстве. Всюду, кажется, в самом воздухе даже, разлито мягкое золото; словно сквозь решето, пробивается оно через кружевные листья, ложится светлыми пятнами на темную землю, горит в голубом небе и блестящими, перегоняющими друг друга огоньками резвится на поверхности воды. Сама красавица, всегда нарядная, художница-осень любит всех наряжать и на пути своем убирать все своей пышной, прощальной, задумчивой прелестью.
На душе так тихо-тихо, будто сладкая нежная грусть притаилась где-то в уголочке ее. Кажется, и на Николая Александровича окружающая обстановка так же действует.
С отъездом Володи затих шумный ураган веселья, и мы присмирели. Сегодня вечером мы опять сидели вдвоем на нашей скамеечке, первый раз после долгого промежутка, первый и… последний раз. Жаль, хорошо тут жилось!..
Весь день провела сегодня y своих старушек. Мы раскладывали наши прощальные пасьянсы, я сразилась в «66» (карточная игра) с Ольгой Николаевной, читала им газету и была законтрактована на вечернее чаепитие. Звали, конечно, и мамочку, но она, бедненькая, совершенно заморилась с укладкой вещей, y нее страшно разболелась голова, a в таких случаях ее спасенье компресс на голову и лежанье в абсолютной тишине.
Николаю Александровичу было весь день, видимо, не по себе, говорил он очень мало и тихонько сидел в качалке.
- Что с тобой, Nicolas? - несколько раз озабоченно осведомлялись обе старушки.
- Что-то голова сильно болит, - каждый раз тем же ответом отделывался он; к концу чая он попросил позволения пойти покурить и исчез.
- ChХre (Дорогая) Мусенька, попробуйте вы от Nicolas узнать, что с ним такое, может быть, y него приготовляется какая-нибудь серьезная болезнь, ведь все с головной боли начинается. Вы его так осторожненько повыспросите. Или, может быть, y него какие-нибудь неприятности? Впрочем, откуда?
Я направляюсь в сад, но по дороге останавливаюсь в коридоре, y дверей, ведущих в маленький кабинет старушек. Там темно; только в углу перед большой иконой горит лампадка; мягкий голубоватый свет, чуть колеблясь, разливается по комнате. В кресле, y самого окна, я различаю силуэт сидящего человека.
- Это вы, Николай Александрович? - окликаю я его.
- Да, я… Войдите, Марья Владимировна.
Я переступаю порог, делаю несколько шагов и останавливаюсь против окна, почти около самого кресла.
Он продолжает молча сидеть. Я смотрю на него, и сердце y меня сжимается: от дрожащего ли голубоватого пламени лампадки или от другой какой причины, но лицо y него такое грустное, такое страдальческое, будто какие-то печальные тени пробегают и колышутся на нем. Невольно я делаю шаг вперед и протягиваю руку.
- Николай Александрович, что с вами? - тепло и искренно спрашиваю я. Мне так жаль его в эту минуту.
Он тихо, осторожно берет мою руку:
- Что со мной?.. Больше, чем я сумею сказать…
- Почему вы такой грустный? Случилось что-нибудь?
- Случилось то, что вы завтра уезжаете, что конец этому светлому, незабвенному времени, случилось то, что… я люблю вас.
Он замолчал. Сердце мое громко-громко билось, что-то внутри так тихо и радостно дрожало. Я безмолвно смотрела прямо перед собой в открытое угловое окно.
Окончательно стемнело. Во всех дачах позажигали огни, и они, пробиваясь сквозь густую зелень кустов и деревьев, тепло и приветливо сверкали своими огненными глазками.
- Вы сердитесь? - тихо прозвучал его голос. - Не сердитесь, пожалуйста, - и, тихо прижавшись губами к моей руке, он осторожно выпустил ее. - Пройдемте в. сад проститься с нашим любимым уголком.
Он поднялся, и мы молча, медленно побрели по темному саду. Безмолвно же просидели мы некоторое время.
- Боже мой! - наконец заговорил он: - я прямо представить себе не могу, что ни этого сада, ни скамеечки, ни пруда, всего того, с чем сжился, сроднился, сросся душой, всего этого больше не будет. Сколько тут передумано, пережито! A потом ночью: сон бежит, a мысли, грезы сливаются, словно обгоняют друг друга, сплетаются, рифмуются и требуют выхода из глубины души. Вчера, например… Хотите, я прочту вам то, что сложилось y меня вчера, когда я долго-долго думал… О чем?.. О ком?.. - говорить лишнее. Я постараюсь припомнить. - И, словно читая слова с какого-то ему одному видимого, заветного листка, он начал:
Как желал бы навек я продлить
Сладкий миг роковой с нею встречи,
Как желал бы всегда говорить
Эти первые, робкие речи.
А, прощаясь, все руку ей жать,
Все желать ей чего-то бессвязно
И как будто чего-то все ждать,
И глядеть на нее неотвязно.
A потом до рассвета, всю ночь
Вспоминать ее каждое слово,
То на миг отгонять ее прочь,
То восторженно звать ее снова.
И, заснув в чародейских мечтах,
Вспоминать первый миг с нею встречи,
И румянец на нежных щеках,
И улыбку, и милые речи…
Опять так особенно звучал его голос, так красиво, глубоко. Опять мы оба примолкли, словно застыв; было тихо-тихо. Вдруг среди безмолвия ночи резко застучали по листьям капли дождя, быстрей, быстрей, и, пробужденная от ночной дремы, зашелестела над нашими головами густая, зеленая чаща.
- Дождь идет, надо домой, a то мамочка беспокоиться будет.
- Минуточку, одну минутку! Марья Владимировна, дайте мне что-нибудь на память.
- Что же? У меня нет ничего такого.
- Что-нибудь. Дайте мне вот эту красную ленту, которой перевязана ваша коса. Можно?
- Хорошо, берите.
- Только я сам, сам отвяжу.
Взяв конец моей косы, он поцеловал ее, потом, бережно развязав ленту, спрятал во внутренний карман.
- Спасибо. Теперь я буду не совсем одинок.
- Муся! Муся! - раздался голос мамочки в ту минуту, когда мы подходили к крыльцу.
- Я здесь, мамуся.
Теперь уже поздно, но спать мне не хочется. Я сижу y окна, смотрю на темный, совсем темный сад и припоминаю весь сегодняшний день… Любит… Теперь и самое слово сказано… Как тепло от него!..
…А я? Люблю ли я его?.. Вот и не знаю… Вероятно… Он такой глубокий, такой искренний. Я думаю, он не сумел бы даже солгать: глаза выдали бы… Одно только знаю я, что он простой, славный, что на сердце y меня тепло и радостно становится, когда он говорит, как сегодня, гак прочувствованно, красиво, так необыкновенно красиво!..
Глава VI
В городе. - Опять гимназия. - Любин секрет.
Вот мы не только перебрались, но успели уже слегка обжиться в городе. Первые дни все, точно по инерции, жила еще дачными мыслями. «Надо сегодня сделать то-то, пойти туда-то» - думаешь утром в постели, и вдруг: «Ах, да! Ведь мы же в городе!» во всякой встречной пожилой особе мерещилась либо которая-нибудь из моих старушек, либо так дачница, успевшая за лето запечатлеться в глазах; в каждой бабе заподозришь дворничиху, a в любом босоногом мальчугане кого-нибудь из ее карапузов. Про военных уж я и не говорю: ни один юнкер с красным околышком или офицер с белым не могли безнаказанно пройти, чтобы не привлечь моего внимания. Почему собственно красные юнкера? - непостижимо, разве так, по доброй памяти; белые офицеры, пожалуй, понятнее.
