Лидия Чарская - Дели-акыз
И Нина, едва кивнув головою, прошла во внутренние жилые комнаты джаваховского дома, оставив старого татарина растерянным, злым и смущенным посреди кунацкой. С трудом поднялся он с тахты, обвел опустевшую комнату гневным, почти бешеным взором и, сжав свои толстые руки в кулак, потряс ими по направлению той двери, за которой исчезла хозяйка.
— Ага! Так-то? Так-то ты поступаешь со своим кунаком, сиятельная княжна? Сам шайтан не посмел бы оскорбить так всеми уважаемого Абдул-Махмета, как ты его оскорбила сейчас. Назвать глупым Абдула, нарушить адат, прогнать из своего дома гостя! Хорошо же! Поплатишься ты у меня за это, горная волчица. Волею не хотела отдать приемную дочку, отдашь поневоле, клянусь Аллахом и Магометом, пророком Его. Пропадет, исчезнет для тебя твоя Селтонет, или я, Абдул-Махмет, окажусь пустым, тупоголовым бараном!
Потрясая пухлыми кулаками, старик, красный и весь лоснящийся от пота, тяжелой походкой направился к дверям.
Глаша, слышавшая весь его разговор с Ниной от слова до слова, едва успела шарахнуться в сторону и, с быстротою белки сбежав с галереи, броситься за ближайший розовый куст.
ГЛАВА III
Черная восточная ночь расстилается над горами и пышными зелеными долинами Грузии. Бледный задумчивый месяц неслышной поступью бродит по небу. То щелкают, то заливаются трелью маленькие невидимые певцы Горийской ночи — скромные серые соловушки с такими звучными сладкими голосами. Удушливо-пряно пахнут розы.
Джаваховский сад иллюминован. Иллюминованы и древние развалины крепости, что на том берегу Куры напротив усадьбы.
На этом же берегу шумно, весело и оживленно нынче. В «Джаваховском Гнезде» праздник по случаю приезда окончившей полный курс в столичной консерватории Дани. Сюда съехались сегодня вечером немногочисленные, но желанные, дорогие гости. Из своего горного поместья прискакал с женою лихой абрек[10] Ага-Керим.
Когда-то этот Ага-Керим слыл вождем горных душманов — разбойников. Судился, отсидел в крепости в Тифлисе и был прощен. Теперь он — мирный обыватель. Его жена Гуль-Гуль приходится родственницей хозяйке здешнего дома. Гуль-Гуль еще прячет под покрывалом, по старому обычаю, свое милое лицо, сохранившее всю красоту и свежесть, несмотря на поздний для лезгинской женщины двадцатипятилетний возраст.
Помимо этой пары и князя Андро, здесь еще присутствует Тамара Тер-Дуярова, она же Тамара Шарадзе, по давней институтской кличке. Уже пять лет прошло с того дня, как Тамара привезла маленькую пятилетнюю девочку Глашу из дома своего отца, богатого Тифлисского домовладельца, и поместила ее здесь в питомнике названной княжны Нины. За все эти пять лет Тамара аккуратно навещает «институтскую дочку», ретиво следя за её воспитанием и всячески интересуясь ею. Здесь, в гнезде Джавахи, живая, наивная и веселая армянка пришлась всем по душе, и её приезды из Тифлиса всегда являются желанными и приятными. Сейчас, одетая в эффектный белый костюм, Тамара наполняет все гнездо своим шумным говором, смехом и непосредственной болтовнею. Как почетной гостье, Нина уступает ей лучшее место на галерее.
Галерея как бы повисла над самым обрывом Куры, точно прилеплена к каменной груди свесившегося над шумной рекой утеса. Отсюда виден, как на ладони, противоположный берег с руинами крепости, опоясанной, будто драгоценными камнями, разноцветными гирляндами огней. Среди них мелькают темные силуэты людей, которые кажутся сейчас нездешними фантастическими существами.
— Это князь Андро и «мальчики»; они готовят нам какой-то сюрприз, — указывая на движущиеся вдали темные фигуры, предупредительно поясняет гостям хозяйка.
— А где же так давно ожидаемая тобою приемная дочка, княжна? — спрашивает Ага-Керим, раскуривая свою длинную трубку.
— Да, увидим ли мы нынче красоточку Даню, джаным?[11] — осведомляется и жена его, освобождая из-под покрывала черные глаза.
— Даня! Даня!.. Где ты? — посылает тетя Люда к темноту джаваховского сада, в его черные таинственные аллеи.
Маленькая юркая фигурка Глаши вырастает перед нею, как из-под земли.
— Я позову сюда Даню, тетя. Друг Нина, я позову ее сюда, — возбужденно бросает девочка и со свойственной ей одной только стремительностью кидается с верхних ступеней галереи. Но тут сильные руки Ага-Керима подхватывают ее.
— Привет маленькой питомице «Джаваховского Гнезда»! Как живешь, джигитка? Сколько коней загнала в низинах? Сколько раз слетала с горных круч? Как перед Аллахом, дели-акыз, давай ответ.
Голос смелого абрека звучит сурово, почти грозно, но полны одобрения и ласки его быстрые соколиные глаза. Ему, истому сыну вольных гор, нравится эта девочка с её отчаянно смелыми выходками, с душой лезгинского мальчугана, не останавливающегося ни перед чем, и он единственный не бранит Глашу за её шалости, за её жажду простора и свободы. И кажется всегда загадкой Ага-Кериму, откуда у бедной русской крестьяночки-сиротки эта удаль, эта решительность прирожденных горных детей.
Глаша смело выдерживает взгляд Ага-Керима. Она с первого же дня знакомства очарована им. Вперив в соколиные глаза бывшего душмана свои черные бойкие глазенки, Глаша, приложив руку к правому виску и подражая солдату, рапортует гостю, вытянувшись в струнку.
— Честь имею доложить славному из славных, храброму из храбрых Ага-Кериму, что я, Глафира, питомица «Джаваховского Гнезда», имела случай джигитовать вчера в долине и на полном скаку…
Выстрел, раздавшийся на том берегу Куры, мгновенно прерывает речь девочки. Шипя, зеленовато огненною змеею взвилась кверху блестящая ракета, споря своим блеском с блеском месяца и золотого созвездия Ориона, сверкающего на бархатном фоне небес.
— Фейерверк! фейерверк! — послышались в тот же миг молодые голоса на верхней галерее джаваховского дома, и Маруся, Валь, Глаша и Селтонет, все одетые ради торжественного дня в свои лучшие наряды, бросились к перилам.
Чудесное зрелище представилось их глазам. Развалины крепости теперь как бы пылали. В каждой нише каждого яруса горели цветные бенгальские огни, пестрые маленькие костры, напоминающие собою огнедышащие пасти драконов… А вокруг летали зигзаги воздушных змеи. С грозным шипеньем вздымались они к небу и таяли, извергая из себя сверкающий сноп алмазных искр.
— Смотрите! Смотрите!
Этот крик, исполненный восторга и захватывающего волнения, срывается с губ Глаши, и она хватает за платье ближайшую свою соседку, тетю Люду.
— Смотрите! Смотрите! Ах, как хорошо!
Действительно, хорошо. Более чем хорошо — прекрасно! В одной из ниш старой крепости, опоясанной гирляндой огней, над багровым костром дикого бенгальского пламени появляется белая, стройная и нежная, как призрак, девичья фигура. Белокурые волосы, волосы сказочной феи, распущены и мягкой золотистой волною окутывают фигуру. Венок из лавров и роз запутался в кудрях золотистой головки. Её тонко очерченное личико вдохновенно поднято к горийскому небу, теперь задернутому таинственной вуалью восточной ночи. В руках девушки арфа. Быстро тонкие пальчики перебирают золотые струны. И вот стройные рыдающие аккорды зажурчали сначала тихо, потом все громче и громче. Полилась песня о чудесной светлой радостной жизни, о достижении яркой воздушной мечты, о воплощении грез, самых сказочных, самых волшебных.
Думала ли она, Даня, пять лет тому назад, вступая робкою девочкою под своды джаваховского дома, что через немногие годы она снова явится сюда уже готовой артисткой, с запасом музыкальных знаний и опыта, что золотые струны арфы не робко, как прежде, а смело и гордо зазвучат под её рукою? И только милому «другу», дивному человеку, своей воспитательнице, княжне Нине, обязана она этим. Только она, Нина, заставила ее учиться, поступить в консерваторию, пройти высшую школу музыки и стать артисткой.
Как отличаются сейчас звуки Даниной арфы от тех, которые извлекала пять лет тому назад под тем же кровом джаваховского дома Даня, тогда еще шестнадцатилетняя девочка. Как она играла тогда? Как играет теперь? Радостно, словно звонкие лесные ручьи, смеются сейчас струны её арфы. Вот они запели глубже и таинственнее… Это лесная русалка манит путника в непроходимые чащи лесов. И вдруг все обрывается, и музыка замирает дрожащим, тихим звоном.
— Ты играла, как дева рая, — шепчет Селим, приблизившийся к Дане, когда последний аккорд замер под её рукою.
И глаза его, наивные и простодушные глаза татарина, сверкают восторгом.
— О, Даня! — восклицает Сандро с влажными глазами и доброй улыбкой на смелом открытом лице.
А гром аплодисментов с противоположного берега Куры, мгновенно заглушивший и сонный плеск реки и шипение ракет, говорит о неподдельном восторге слушателей, вызванном Даниной игрой.
