Андрей Упит - Пареньки села Замшелого
— Нынче вся босота нос задирает!
Староста чуть посвободнее отпустил пояс и пропыхтел:
— Чистая погибель с этим бабьем! Лучше бы мне пойти с мужиками лес рубить.
Босота дружно фыркнула в три голоса, а Плаукиха громче всех!
— Хорош лесоруб! Пузо — что у турка барабан.
Букис сразу же сник, как и всякий раз, когда затрагивали самую уязвимую часть его фигуры.
— Думаешь, от хорошей жизни у меня жир? Помучились бы сами этак, тогда бы узнали… Одышка дух спирает, ночью на другой бок не повернуться. Долго, стало быть, не протяну, тогда будете знать.
— Нечего столько жирного есть! — поучала его Вирпулиха.
Старостиха не утерпела: слыханное ли дело, староста, а судачит с бабами!
Но тут уж ничего не помогало. Задетого за живое Букиса не удержать.
— Да разве я много ем? И сколько ж я пью? Вот, к примеру, нынче поутру: только и съел всего три пирожка, три кусочка мяса, да малость кашки, да плошечку сала. Нет уж, к кому пристанет хвороба, от того не отвяжется.
Пряха стала рядом с Вирпулихой: раз богатеи друг за дружку, то и бедняки будут заодно.
— Нечего; значит, столько пива пить!
Опять за больное место… От злости староста сделался багровым, как петушиный гребень.
— Но-но-но! Да разве ж я пью? Сколько ж я пью? Пятый день пошел, как кружки в руки не брал. И капельки пива в доме не нацедить. — У Букиса даже слезы навернулись на глаза. — Воду пью!
— Кто же виноват, что не умеешь пива наварить? — вставила сама старостиха.
— Как же не умею, да воды-то нет. Для пива мягкая вода нужна, а на речке лед в аршин толщиной — не доберешься. У Ципслихи колодец досуха вычерпали, на дне-то еще есть, да только там больше песку, чем воды.
Таукиха и тут знала средство:
— Процедить нужно, милые мои, через край простыни, — мой старик всегда этак делает.
Староста безнадежно махнул рукой:
— Цеди не цеди — все едино. Не везет мне, видно, счастье от меня ушло. Вот как-то раз засолодил я, стало быть, зерно: две пуры ячменя и пуру ржи. Срослось — прямо что твой дерн. Положил в риге на печь сушить — трухой взялось. Все прахом пошло. В другой раз две крысы драку затеяли и угодили прямо в горячее сусло. А в третий раз, пока остужал, прокисло. Хоть все вон выливай. Цыганка мне сказала: «Вели медведя обвести вокруг чанов. А ежели придет зверю охота в чан прыгнуть, ну, тогда пивцо у тебя будет как молоко, станешь попивать, меня вспоминать».
Кумушки слушали, вытянув шеи, а Вирпулиха еще повертелась возле каждой по очереди и каждой дала тычка в бок.
— Да вы только послушайте, сестрицы! Сам староста за счастьем гоняется, за медведем-то.
Букис был так поглощен своей бедой, что не заметил насмешки и вовсе утратил приличествующее старосте достоинство. Скинув варежку, он нащупал трубку, вытащил ее и выбил о ноготь большого пальца.
— Худые настали времена, — вздохнул он, — никудышные. Еще на пять трубок курева хватит, а завтра что? Березовые листья от банных веников, сенную труху — запихивай в трубку что хочешь.
— Будто и нельзя обойтись без этой соски! — ворчала старостиха. — Летом еще туда-сюда, дым хоть мух малость отгоняет, ну, а зимой какой прок? В доме не продохнешь.
Кто знает, когда бы кончились все эти пререкания, если бы вдруг Таукиха не услышала скрип полозьев. Она побежала за сарай и всплеснула руками:
— Люди добрые! Гляньте, кобыла в упряжке! Ешка уже дома и, верно, привез.
Женщины затаили дух и еще боязливее огляделись по сторонам. Умяв большим пальцем табак в трубке, Букис затопал к сараю. Поглядел сам, покачал головой:
— И вовсе не привез. Ежели б он воротился, то кобыла стояла бы головой в эту сторону, а она у нее в ту. Этот шельмец еще и не думал ездить.
Букис притопал обратно, потом важно встал на самой вершине снежной горки, выпятил грудь, откашлялся и возопил самым грубым голосом, какой только мог из себя выдавить:
— Ешка, эй-эй! Ципслиха! Это я, Букис, староста! Вдовицы и сирот заступник. Прибыл по долгу службы и приказываю сей же час выйти ко мне!
— Ох, и бравый заступник! — проворчала пряха себе под нос.
Вдова снова приоткрыла дверь и высунула голову, притворившись, будто впервые их всех видит:
— Батюшки! И с чего это вы сбежались, как на пожар? — Потом обернулась в избу: — Да угомонитесь вы там? Ешка, будет с тебя, оставь сестрице, она позднее тебя села щи хлебать. — Потом Ципслиха оглядела всех по очереди. — Никак, все село сбежалось, и папаша Букис тут как тут!
Букис сделал шаг вперед и, стараясь как можно дольше сохранять приличествующую старосте осанку, провозгласил:
— Я прибыл по долгу службы! Как я есть, стало быть, законный опекун вдовицы и сирот!
Ципслиха, как видно, не испытывала должного почтения к его служебному долгу — слишком уж накипело у нее на сердце.
— Уж больно часто ты за нас, папаша Букис, заступаешься. Вчера два раза да и сегодня на зорьке явился. Чем мне тебя угощать? Из последнего кочана щей наварила. Колодец ты мне досуха вычерпал…
Услыхав о щах, Букис облизнулся.
— А что, мать, у нас капустки больше нету? — спросил он у старостихи и тут же вновь обратился к подопечной: — Из последнего, говоришь? А ведь масленица еще не пришла. Как ты осмелилась без моего ведома?
От обиды и злости на глазах у вдовы показались слезы.
— Чего ж мне тебя уведомлять? Сам видел, что последний. Небось все углы обнюхал.
Букис продолжал столь же сурово и непреклонно:
— Желаю попробовать! Мне надобно надзор вести, как ты сирот кормишь.
— Как же, как же! Не ровен час, обкормлю! — Она повернулась к Букису спиной, подошла к окну и отдернула рогожку.
Кумушки тут же с любопытством пригнулись, стараясь заглянуть в избушку, но там ничего не было видно, кроме Ешки и его сестры Ципслини, которые вздорили из-за миски щей. Мать постучала по стеклу костлявым пальцем:
— Ешка, оставь сестрице, сказано тебе! И лучину погасите! Верно, целый день жечь собрались? — Потом повернулась к старосте, своему заступнику, рассердившись еще больше: — Принес бы хоть березовое поленце на лучину! Сегодня последнее исщепали.
Букис пропустил это мимо ушей и повел речь о другом:
— Почему Ешка не поехал, куда было приказано?
— А мне почем знать? У него самого и спрашивайте. Он говорит — одна брехня все эти ваши медведи да цыгане.
— Да ты слышишь, отец? — вскричала старостиха. — Говорила же я, что добра тут не жди! Строгости больше требуется.
Букис прокашлялся и поддержал супругу:
— Да, стало быть, пороть надобно. А ну-ка, скажи мне, вдовица, когда ты ему последний раз всыпала? Этак… крепко… чтоб прилипало.
— Да что вы, милые мои! — Вдова смахнула слезу. — Хоть и упрям он у меня, а все ж единственный наш добытчик и кормилец.
Букис стукнул себя кулаком в грудь:
— Я ваш кормилец!
— Ты, папаша Букис, наш заступник… Да что ж мы на этаком морозище мерзнем — обувка к пяткам примерзает! Раз уж сбежались ко мне, пойдемте в дом.
Вдова вошла первой, гости гурьбой за ней. Избушка у вдовы маленькая, низенькая, до потолочных балок рукой достанешь, но зато теплая и чистая. Старостиха, пофыркивая, все шныряла глазами по сторонам — к чему бы придраться. Сухопарая пряха тотчас прижалась спиной к теплой стенке. Вирпулиха потрогала плиту и уселась на нее. Староста пнул ногой вязанку сырых еловых сучьев — уж не спрятаны ли под ней сухие поленья, — но так ни одного и не нашел. Входя в дом к подопечным, он состроил самую что ни на есть суровую мину, подобающую представителю власти, но в тепле суровость его растаяла, как корка льда под лучом солнца.
Толстяк совсем расслабил пояс и сладко протянул:
— Ну и теплынь! Матушка, тут потеплее, чем у нас.
— То-то и торчишь у них день-деньской! — вконец раздосадованная, пробурчала старостиха.
Увидев гостей, Ешка отпустил миску со щами и сел на низенькую скамейку. Одетый и подпоясанный, в отцовском овчинном треухе, нахлобученном по самые глаза, паренек был еще босиком. Не спеша он принялся обуваться, поглядывая на ранних гостей без должного почтения. Сразу видать — неслух и насмешник. В старостихе кипела злость, но она прежде всего внимательно оглядела свою крестницу. Тоненькая, легонькая, в праздничных туфельках, в красном платочке, Ципслиня, надувшись, сидела за столом и порою лениво подносила ложку ко рту. Мать тоже не сводила с нее глаз. Она подошла к дочке, хотела было поправить выбившуюся из-под платочка прядку, но Ципслиня сердито отвернулась:
— Не дергай, мне больно!
— Не кричи, доченька, я же просто так. Ну пускай, пускай торчит, — поспешила успокоить ее вдова. — Ой, доченька, да, никак, на тебе новые туфельки в будний день!
— А у старых каблучки покривились.
— И новые чулки!
— А ты старые не заштопала…
