Анна Масс - Белое чудо
На крылечке, на той самой скамейке, где Рита болтала с подругами, сидела Ядвига Васильевна, а Рита лежала, опустив голову ей на колени. Лицо у Риты было совершенно белое, глаза широко открытые, испуганные. Рядом, на табуретке, сидела Вавочка, держала Риту за руку и что-то говорила, как будто успокаивала.
Рита повернула голову и безучастно посмотрела на меня, на Алешу, на толстяка.
— Риточка, вот товарищ на машине, — сказал Алеша. — Сейчас мы отвезем тебя. Все будет хорошо. Говорят, там замечательный врач.
Рита вдруг заплакала. Алеша поднял ее на руки и понес к машине. Ядвига Васильевна засуетилась, начала собирать какие-то Ритины вещи, укладывать их в сумку. Вавочка ей помогала.
Алеша осторожно сошел с крылечка, посадил Риту на заднее сиденье и сам сел возле нее. Ядвига Васильевна — рядом с водителем. Машина двинулась по деревенской улице, осторожно объезжая канавы.
— Нет, но надо же такому случиться! — сказала Вавочка.
— А что у нее с ногой? — решилась я.
— С ногой? Если бы с ногой! Она ведь ребенка ждет!
— Кто?
— Как — кто? Рита!
— Ребенка?!
...Так вот почему...
Это было так, словно на чистом листе бумаги вдруг проступили слова, все мне объяснившие.
Вот почему Алеша так заботлив! Вот почему в его глазах, когда он смотрит на Риту, такое беспокойство! Вот откуда его осторожные фразы: «Знаете, ведь она... », «Нет, вы не понимаете... ».
Вот почему он вырубил ступеньки в овраге!
— А ты что, не знала? — удивилась Вавочка. — Ведь пятый месяц, заметно уже! Нет, но надо же такому случиться: угодила ногой в нору.
— В нору?..
— Да, знаешь, там в овраге... И теперь неизвестно, как будет. Спасут ли ребенка. Главное, она так хотела дочку. Ей нагадали, что будет девочка. И Алеша тоже девочку хотел.
Я зажала рот ладонью. Я не хотела убивать девочку.
На дне оврага валялись судки. Я отыскала лопату и забросала яму. Тщательно утоптала землю. Потом села на ступеньку и долго сидела в тупом оцепенении.
А я-то думала, что убийца — это что-то темное, бездушное, не видящее мир теми глазами, какими вижу его я. Но может, это и страшнее.
Любить все вокруг, жалеть ягодку земляники — и вырыть яму для человека. Всей сущностью своей я осознала в эти минуты — или часы, — что человек важнее цветка, и букашки, и собаки, и как же тонка нить, которая отделяет силу его от слабости, как же легко перерубить эту нить ржавой железной лопатой, если эта лопата попадет в чьи-то мстительные, безжалостные руки.
Как мне жить дальше?
В просвете между стволами была видна дорога, и по этой дороге в сторону дома отдыха проехала ярко-красная машина.
Я подобрала судки и медленно побрела в деревню.
Придаточное изъявительное
Я сидела за письменным столом и с тоской рассматривала семь схем, по которым мне нужно было придумать семь сложноподчиненных предложений с различными придаточными. Схемы были похожи на пауков — с прямоугольным тельцем главного предложения и отходящими от него лапками придаточных. Казалось, что вот сейчас они оживут и расползутся по всей квартире.
Ирина Ивановна сказала, что примеры нужно взять из двух источников: из статьи Белинского о Пушкине и из шестой главы «Евгения Онегина», которую мы как раз сейчас прорабатываем по литературе. Это такой педагогический метод: сочетание грамматики с литературой. Для лучшего усвоения. Например, в «Тарасе Бульбе» много деепричастий. Помню, как я сидела в пятом классе над первой главой «Тараса Бульбы» и вылавливала из нее деепричастные обороты, как мух из супа. Всего их нужно было выловить четырнадцать. Примерно на пятом я уже так ненавидела Тараса Бульбу и его сыновей, что этой ненависти мне теперь, наверно, на всю жизнь хватит.
А вот сейчас я читаю шестую главу «Онегина». Не читаю, где там! Шарю глазами по строчкам, ищу сложноподчиненное с придаточными следствия и определительным.
Три примера я честно отыскала у Белинского. Три — сама сочинила, но так, чтобы можно было подумать, что и они из Белинского. Авось Ирина Ивановна не догадается. Оставалось последнее. Я бы и его могла придумать из головы, но Ирина Ивановна наверняка потребует пример из «Онегина» как доказательство того, что я внимательно прочитала шестую главу.
Я бы так не старалась, но у меня за последнюю контрольную по русскому была двойка. Вернее, две отметки: диктант — четверка, а грамматический раэбор — двойка. Я читаю:
...Пробили
Часы урочные...
...Какие еще «урочные»? Ах, это дуэль Онегина и Ленского! Я заставляю себя вчитаться:
...Пробили
Часы урочные. Поэт
Роняет молча пистолет,
На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку...
Я читаю, и меня невольно уносит куда-то далеко, в девятнадцатый век, и я вижу снежные сугробы, и старую мельницу, и плотину, и вижу, как Онегин в тоске глядит на убитого Ленского.
...Недвижен он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен,
Дымясь, из раны кровь текла...
У меня слезы подступают к глазам. Я встряхиваюсь. Нет, так нельзя. Так можно зачитаться и забыть все на свете, а завтра Ирина Ивановна скажет: «Где сложноподчиненное с придаточными следствия и определительным? Нету? Двойка! И учти — это уже вторая!»
И чтобы поскорее отделаться, я пишу: «Пробили часы урочные, так что поэт молча уронил пистолет (прид. следствия), который держал в руках (прид. определительное)».
Я с облегчением захлопнула тетрадь, сунула ее в портфель и вышла из комнаты. Свободна!
Мама на кухне делала тесто для сырников.
— Катя, — сказала она. — У меня к тебе большая просьба: отнеси в химчистку мое демисезонное пальто. Пожалуйста!
— Ладно, — ответила я.
Мама так удивилась, что просыпала муку: она не привыкла, чтобы я так сразу соглашалась.
— Но если там большая очередь — не стой! — чуть виновато сказала она. — Принеси вещи обратно и просто погуляй часок. Подыши свежим воздухом.
А я, правда, терпеть не могу сдавать вещи в химчистку.
Но сегодня я пошла охотно: Ленский, придавленный соединительными союзами, как кирпичами, взывал к моей совести. Мне хотелось хоть чем-нибудь искупить свою вину перед ним.
Никакой очереди в химчистке не было, только старичок, сдававший байковое одеяло. Приемщица дала ему кусочек материи с написанным на нем номером и велела пришить к одеялу. Старичок взял одну из иголок, воткнутых в маленькую подушечку, и начал вдевать нитку. Облизывал и заострял кончик, поднимал иголку к свету, тыкал ниткой в игольное ушко — и все мимо.
— Дедушка, давайте я вам вдену, — сказала я.
— Вдень, милая, — обрадовался старичок.
Я вдела нитку, взяла у старичка лоскуток с номером и пришила к уголку одеяла.
— Вот молодец, дочка, — сказала приемщица, — помогла пожилому человеку.
— Нет, молодежь у нас неплохая, — с убеждением произнес старичок. — Зря говорят. Очень неплохая.
Я подумала: в конце концов, Ленский — всего лишь литературный герой, плод фантазии Пушкина. Ну, написала я про него корявую фразу — подумаешь! А зато я помогла живому человеку, это важнее.
Я заплатила, спрятала в карман квитанции и вышла на улицу. Снежинки кружились над фонарями бульвара, парочки сидели на скамейках, подложив под себя газеты, некоторые парочки сидели просто так, а некоторые в обнимку. Возле одной из скамеек топталась группа мужчин с поднятыми воротниками. Притоптывая, звучно сморкаясь и потирая уши, они играли в домино на дощечке, воткнутой в щель между перекладинами скамейки. Об этих мужчинах, о снежинках над фонарями, о влюбленных парочках на газетах можно было сочинить сколько угодно самых различных придаточных. И никого бы это не унизило. И я бы не чувствовала себя виноватой...
В конце бульвара стояли старинные фонари, похожие на раскидистые деревья или салют. Внизу их металлические стволы расширялись и как бы превращались в львиные морды и лапы. Между лапами копошились дети. Фонари освещали памятник Гоголю и длинные скамейки по бокам от памятника. Я когда-то любила посидеть здесь на скамейке с девчонками, но это было давно, еще до того, как я вылущивала из «Тараса Бульбы» деепричастные обороты. Кажется, с тех самых пор я не останавливаюсь возле памятника, а, наоборот, стараюсь обойти его стороной. Мне как-то стыдно смотреть на Гоголя. У меня такое чувство, словно я теперь знаю о нем что-то прозаическое, приземленное. Ну, вот как будто я взяла без спросу его старые панталоны и пошла сдавать в химчистку.
Вот и сейчас, проходя мимо памятника, я невольно отвернулась. Неужели Гоголь теперь на всю жизнь будет у меня связан с деепричастными оборотами?
