Светлана Волкова - Подсказок больше нет
Довольный собой, выпустив почти весь пар, Кабанов уже потянулся было за своей курткой, но вдруг мысль, словно заточенная спица, проткнула мозг: айфон! Он принялся шарить по карманам, а догадка закипала в нём, словно не кончилась ещё боевая игра, и так издевательски звучал чей— то «невыключенный» голос: «Посеял, идиот.» Кабан судорожно шарил пятернёй в портфеле, но нутром уже чуял: бесполезно. Тут ему «дали картинку»: класс математики, Юльхен, чёрный блестящий прямоугольник на краешке стола. Игра продолжалась — надо было вернуться в логово.
Подходя к двери класса, он прислушался: там ли ещё Юльхен? Кабанов был приучен стучаться, это инъекционно было введено в мозги учеников ещё в подготовительном классе и делалось безоговорочно всеми «на автопилоте», но в этот раз, видимо, отключились все его связи с Кабановым-школьником. Приоткрыв дверь, он увидел, что Юлия Генриховна стоит у окна спиной к нему и держит в руке его айфон. Кирилла она не видела, увлечённая какими-то своими думами. Он неслышно вошёл, прикрыл за собой дверь и зачем-то сделал шаг в сторону, где его скрыла стоящая на треноге огромная белая доска, исчирканная маркером.
Юльхен вздохнула громко и тяжело, он услышал это из засады. Засады? Игра давно закончилась, Кабанов ощущал себя просто Кабановым, стоящим за доской, и никем больше.
Повертев в руках айфон, Юлия Генриховна судорожно набрала номер.
— Дима! Это я, Юля. Только не бросай, пожалуйста, трубку! Пожалуйста! Я звоню с чужого телефона, потому что на мой ты не отвечаешь. Видишь, что мой номер высвечивается, и не снимаешь трубку. Пожалуйста, дай мне сказать! Любимый… Любимый мой! Я бесконечно скучаю по тебе… Я каждый день возвращаюсь в квартиру, где нет тебя, и не хочу жить. Ты всё для меня, всё, понимаешь! Я не прошу тебя вернуться. Пожалуйста, просто поговори со мной!
Кабанов осторожно выглянул из-за доски и увидел, как вздрагивают от рыданий её плечи, как она старается подавить слёзы, не дать собеседнику обнаружить их. Получалось не очень правдиво, голос прерывался, ей не хватало воздуха.
— Нет, Димочка, я не плачу. Это я простудилась немного, насморк и всё такое. Я не рёва, ты же знаешь. Я сильная. Просто у меня сейчас период такой, мне необходимо слышать твой голос.
Юльхен медленно приобретала человеческие черты, перерождаясь из страшного монстра, каким ещё минуты три назад была в игре. У окна стояла одинокая, брошенная любимым женщина, хрупкая и трогательная.
— У меня сегодня был очень плохой день, директор отчитывал, да ещё и ученик обхамил. Родненький, мне надо как-то приучиться жить без тебя. Я сумею, дай мне время, но не лишай меня минутного разговора. Хотя бы раз в несколько дней!
Юлия Генриховна склонила голову и провела рукой по лицу, оставив следы туши на белом рукаве блузки. Кабанов смотрел на её спину, на обтянутый батистом тонкий гибкий позвоночник, на выбившуюся из заколки непослушную прядь каштановых волос, на изящную руку с фарфоровым запястьем, держащую айфон возле уха, и никак не мог свести воедино мысли, бурлящие в его голове. Математичка… Ей подошло бы быть училкой какой-нибудь никчёмной этики-эстетики или домоводства, или ещё чего-нибудь женственного. Алгебраические формулы на доске у неё за спиной выглядели сейчас чем-то инородным, не вписывающимся в тот мир, где пребывала она и куда впустили на полшажка Кирилла Кабанова. Ощущение невесомости её фигуры было для него новым, каким-то щемящим, незнакомым и немного странным. Как можно так унижаться перед мужиком? Даже ему, мальчишке в его пятнадцать, это казалось невероятным и даже грязным. Он бросил её, а она плачет здесь, прямо в классе… А как же пресловутая женская гордость?
Плечи математички чуть поднимались и опускались в такт словам, будто бы помогали им рождаться.
— Дима, послушай. Я не истерю, ты мужчина, ты принял решение. Какое бы оно ни было, я его принимаю. Нет, я не строю из себя святую… Хорошо, пусть это будет наш последний разговор, если ты… Я просто хочу понять, почему… Нет, не почему ты ушёл от меня, а почему ты ТАК ушёл? Два года вместе… Родней тебя у меня в жизни нет никого. Мне казалось, у нас открытые, искренние отношения. Почему же тогда ты не поговорил со мной? Да, мне было бы тяжело, но просто послать эсэмэску с извещением о том, что ты уходишь навсегда — это… я даже не знаю… это более, чем жестоко. Не удостоить даже разговором… Скажи, разве я это заслужила?
Кабанов, словно загипнотизированный, смотрел на её затылок. Совсем не так общалась с мужчинами его мать, и уж точно не так говорила с отцом, от которого постоянно что-то требовала, бесконечно оскорбляя. Тот, кто бросил Юльхен, оказался великим трусом — послал эсэмэску, и концы в воду, словно и не было ничего между ними. Помножил свою женщину на ноль. Простейшее арифметическое действие, никакой сложной алгебры. У Кабанова были свои представления о том, что значит «жестоко поступить с женщиной», но такой вот уход даже в голову ему не приходил. Противно и подло, и будто горошину чёрного перца из супа раскусил и теперь никуда не деться от гаденького послевкусия. И стыдно за весь мужской род, за этого вот Диму и даже за отца, когда-то очень сильно обидевшего мать. В начале учебного года на Кирилла уж слишком томно смотрела Рита Носова, но он честно и открыто заявил ей, мол, не светит тебе, подруга, ничего, и надобно переключиться на кого-нибудь другого. Носова поняла, наверняка расстроилась, но не возненавидела его. Но Юльхен… Как же можно так, ТАК унижаться?
— Мне больно, Дима. И, правда, не хочется от жизни больше ничего…
Юлия Генриховна опустила руку с айфоном, продолжая стоять у окна и всматриваться в греющихся на робком весеннем солнце голубей. Проснувшаяся совесть нашёптывала Кабанову, что он тоже был жесток с ней сегодня. Ему стало до оскомины стыдно за всё, что он ей наговорил, за то, что он творил в раздевалке — подленько, без свидетелей. И ещё было невыносимо неловко за саму Юлию, за кричащее женское одиночество, за унижение, и в то же время бесконечно её жалко. Он попятился к двери, стараясь остаться незамеченным, но случайно задел что-то ногой.
Она обернулась:
— Кто здесь?
Кабанов высунулся из-за доски, боясь встретиться с ней глазами.
— Юлия Генриховна, я секунду назад зашёл, правда. У меня, — он судорожно подыскивал слова, — вот тут за доску монета закатилась.
— Монета… — она ещё не совсем понимала смысл слов извне, будто бы медленно возвращалась из своих далей, из своей «игры», совсем не похожей на «игру» Кирилла, где она, в отличие от него, не была победителем, и где было ей плохо, очень плохо.
— Я айфон, кажется, забыл. Вы не видели? — негромко спросил Кабанов.
— Кабанов?.. — Юлия Генриховна словно очнулась, взглянула на Кирилла и сразу же опустила заплаканные глаза. Ему показалось, что они у неё с пол-лица, небесно-синие, как в аниме. И подумалось: а она ведь красивая.
Юльхен села за стол, непослушной рукой сняла заколку, позволив пушистым волосам упасть на плечи и закрыть половину лица, словно отгородилась от мира шелковой завесой.
— Вот возьми, — она протянула айфон, напряжённо глядя в учебник, который, как заметил Кабанов, лежал вверх ногами.
Он взял айфон и повернулся к двери.
— Кирилл! — сдавленно выкрикнула она. — Я тут позвонила с твоего телефона… айфона. У меня, понимаешь, трубка села… Я говорила, наверное, минуты три…
Юлия Генриховна вытащила из висящей на стуле дамской сумочки кошелёк и начала рыться в нём.
— Я заплачу тебе за звонок.
— Что вы, — испуганно выдавил Кабанов и зачем-то соврал: — у меня безлимитка.
— Нет, правда, Кирилл, я не хочу, чтобы мой звонок…
— Юлия Генриховна, не надо!.. А вы… Вы сейчас домой уходите?
Что он несёт? Кабанов и сам не очень соображал, только чувствовал, что внутри него притаился какой-то дикий страх: а вдруг она, и правда, жить не захочет, что-нибудь с собой сделает?
— Почему ты спрашиваешь? — Юльхен всё ещё не решалась повернуть к нему заплаканное лицо.
— Ну, я просто так. Могу помочь вот доску оттереть или ещё что.
— Спасибо, не стоит. Иди домой. Я поработаю ещё, потом сама всё сотру.
Он стоял неподвижно и впитывал каждое её слово.
— Иди, Кабанов. Правда, ничего не нужно. Сейчас придут ребята из десятого класса, буду готовить их к городской олимпиаде по математике.
Последние слова как будто его успокоили. Он сделал ещё пару шагов к двери.
— Юлия Генриховна, я… Мне ужасно стыдно, я наговорил вам гадостей всяких…
Она молчала.
— Юлия Генриховна, вы простите меня?
Кабанов и сам не осознавал, почему ему в этот момент так жизненно необходимо было её прощение, и он, затаив дыхание, ждал ответа.
Она рискнула чуть-чуть выглянуть из-за каштановой пряди.
— Простите меня! — выпалил он и метнулся в коридор.
