Павел Карпов - Черная Пасть
Когда.Пральников сообщил об этом Ковус-ага, тот ничуть не удивился.
- Видишь, не зря русский старик мудрецом, стал! И море, и чай любил. - Ковус-ага с уверенностью добавил: - Жалко, не побывал Лев Толстой в самом загадочном и богатом месте на земле - в нашем Кара-Богазе. Тут бы он нашел главную соль земли. И в пустыню в какую-то пустяковую вздумал уходить... Шел бы в наши Каракумы, тут мы не дали бы ему пропасть.
Вот какие мысли может возбудить терпкий, пахучий кок-чай в тихой прохладной комнате, при синем, солоноватом свете. За окном ворочалось море и высился легендарный остров Кара-Ада... Хмурый Ковус-ага прислушивался к говору волн и продолжал свой рассказ.
...На восточном, не шибко пологом берегу Кара-Ада пылал тогда умирающий костер. Казалось, он уже никого не звал, ни о чем не молил, а светился холодным и безнадежным светом, как светит в ночи гнилушка гробовой доски на одинокой могиле...
- Тут было самое страшное, - вспоминал Ковус-ага.- Я говорю не о смерти тифозных, не о гибели несчастных от жажды и истощения. Нет, бывает не смерть страшна, а другое...
Старик замолчал, и Виктор Пральников ни о чем не спрашивал, не торопил с рассказом. В эту минуту Ковус-ага, пожалуй, презрел бы навсегда каждого, кто посмел мешать ему думать, вспоминать. Он смотрел в синий от абажура угол комнаты и сам был весь синий... Только глаза пылали огнем и не поддавались мертвенно призрачной синеве.
- Страшно больше смерти, когда у человека не остается надежды!.. Да, простой человеческой надежды на лучшее... Пусть оно, это лучшее, придет даже после смерти, но придет! - глядя в занавешенное окно, в сторону острова Кара-Ада, старик сидел прямо, не моргая, а говорил не шевеля губами, будто мысли его получали звучание помимо его усилий: единственно по его воле. Угрюмоватый, неподвижный с горящими глазами Ковус-ага продолжал, полуоткрыв волосатый рот:
- "Все!.. Навсегда потухаем... Конец... Все зря.." Слова эти сказал не тифозный в бреду, а, как передавал свидетель, вполне здоровый из заключенных, только сильно ослабший и умирающий. Ему, не тифозному, наверно, еще страшнее было потухать. С отчаяния, должно быть, и веру всю выдохнул из себя... "Все зря", сказал умирающий, когда увидел, как трое парней собрались плыть с острова к берегу... Один из джигитов, спустившись к воде, поскользнулся, упал от изнеможения и зарыдал... Двое других парней, говорят, студенты из Темир-Хан-Шуры, оттащили упавшего друга от клыкастой волны и бросились в ледяную воду. Они верили, что их дела не пропадут зря. И не только у них была вера, в их сердцах полыхал огонь лютый против врагов. Не хотели молодые революционеры умирать на мокрых, холодных камнях змеиного острова. Они жить хотели ... чтобы мстить врагам! Они не стали ждать смерти на камнях. Они решили плыть к тому берегу пролива, чтобы найти людей и позвать их на помощь умирающим... За друзей шли они на верную гибель. - Ковус-ага в этом месте рассказа не мог сдержаться. Старик дал себе полную волю, не соглашаясь с написанным по этому поводу в книгах и с тем, что утверждали другие. Таймунщик в этом верил только своему закадычному дружку, старожилу Кара-Богаза, знаменитому партизану и хранителю старины Алдану. Этот все знал и про Кара-Ада, и про открывателей залива Черная пасть. Не хвастливый, наоборот, скупой на слова, Алдан знал и того, мангышлакского казаха, который заметил первым огонек на змеином острове. По словам Алдана, чабан, верблюжатник, кочевавший с отарами по степи, был другом туркмен-рыбаков. Не одну зиму он пас овец в этих местах, доходил до Кара-Богаза и Чагала... Чабан и спас брошенных на острове. Этот казах поведал потом обо всем Алдану. А прославленный изчи-следопыт передал все по порядку Ковус-ага; тот рассказал другим, но не каждому, а самым надежным, чтобы не переврал какой-нибудь несмышленыш. Сегодня для хорошего гостя, понимающего толк и в зеленом кок-чае и в занятном стариковском слове, - который не просто слушал, а записывал, переспрашивал, норовил в спор вступить, - для такого понимающего слушателя Ковус-ага не жалел припрятанные для себя слова и подробности. Свой рассказ он не хотел комкать, говорил медленно и обстоятельно. - Пишут в книгах, что студенты из Темир-Хан-Шуры были хотя и горячими, ретивыми, а пользы вроде бы, революционерам мало принесли. Один со слабости упал на каменный топчан, а двое, посильней метнулись в волны и поплыли, но не сумели выстоять против течения в проливе, волн и зимней стужи... Утонули они недалеко от берега... Плюшевая занавеска на двери пошевелилась, ее поволокло в коридорчик и парок над пиалкой у старика .дрогнул, потянулся в сторону двери. Ковус-ага, не оглядываясь на дверь и не выпуская из рук пиалы с чаем, окликнул:
- Мурад!
Дверь тонюсенько скрипнула, и скомканную сквозняком занавеску снова втянуло в комнату.
- Чего притих, наверно, ждешь про студентов, верблюжонок? - спросил старик, повернув голову на приторный дверной скрип. - Иди ко мне!
Мурад оказался не за дверью, а внизу, под занавеской. Он неохотно вышел на свет, без рубашки, в трусах и сандалетках. Блестящая кожа, ребрышки и облупленное лицо-все мгновенно стало от люстры синим, и сам Мурад был чем-то похож на сказочного человека-амфибию. Поклонившись, Мурад уставился на люстру - синюю медузу.
- Садись, - сказал Ковус-ага, зная, что теперь Мурад ни за что не пропустит рассказа. Он будет ловить каждое слово, даже за дверью, под окном. Через трубу заберется в комнату, а дослушает до конца живую легенду змеиного острова Кара-Ада. Однако, прежде чем продолжить начатое, старик спросил парнишку. - Бычки-то клюют?
- Ага!.. Головастый попался, папа! Принес...- с довольным видом доложил Мурад. - Я его - туда!.. - и он сделал какое-то замысловатое движение обеими руками. - А дров наколю потом. Ладно, пап?..
- Смотри! - строго сказал старик. - Мигом у меня!
- Сказал - сделаю!
Виктор Степанович что-то тем временем записывал, отчеркивал, делал уже на исписанных листиках какие-то знаки, кружки, прикрыл ладонями записную книжку, задумался.
- С Алданом как-то страшно говорить, он и в разговоре матерый охотник. Смотрит тебе в глаза и видит: веришь ему или нет... Чуть усомнится в почтении - такое скажет! А то и совсем замолчит. Разозлится - и слова из старика не вытянешь. Я при нем карандаш боялся показывать. Но не жалею, что ездил к нему на край света. Столько Алдан рассказал про схватки с басмачами, про то, как Черная пасть рыбаков вместе с лодкой проглотила; как рыба, тюлени и даже птицы в заливе гибнут. Про сайгаков и соли лечебные... С таким, как Алдан, не на часок встречаться, а рядом жить надо!
Старческая ревность нет-нет да и проглядывала у Ковус-ага. Он вылил из пиалы под фикус холодный чай, не спеша сходил на кухню и принес электрический чайник. Дал кипятку заново побурлить, а потом также неторопливо и молча заварил покрепче. Позволил чайку постоять, потом три раза перелил густой напиток в пиалу и обратно, закутал чайник в полотенце и только после этого, собрав в кулак бороду, проговорил:
- Про Кара-Ада много от Алдана выведал?..
- Пытался, Ковус-ага, только мудреный старик не стал много говорить. К тебе отослал. Пусть, говорит, Ковус-ага про остров сам вспоминает, он смертников от Бекдаша на дорогу к Красноводску вывозил...
- И про студента не сказал? - поспешно спросил Ковус-ага.
- Вышел я у него из доверия, должно быть. Ничего больше не сказал Алдан. О чем хочешь говорил, а этого даже не коснулся. На память пожаловался, боюсь, говорит, что-нибудь наболтать лишнего, и обидеть Ковус-ага... забываться, мол, начал... Лукавит.
Ковус-ага разлил чай.
- Нет, не лукавит Алдан. Старик и вправду иногда стал терять нужное слово. А оно, нужное-то слово, только одно, как солнце в небе. Замены ему нет. В слове - сам человек. Потерял нужное слово, считай и человека уже нет... Стареет Алдан. На память жаловался. Говорит, мыслями заикаться стал... И тут же смеется над собой: заика-то больше говорит. Вот умный Алдан и старается не рассусоливать о том, что ему дорого. Чтоб лишнего не сказать и правды не испортить.
Подобравшись к самому столу, Мурад согнулся на ковре у ног отца и с нетерпением смотрел ему в бороду.
- Утонули? - не утерпел Мурад и вернул отца к недосказанному.
Ковус-ага ласково потрепал парнишку за ухо.
- Уловил ты меня, Мурадик! Значит, не зря говорится: сегодняшнее слово для завтрашнего подушка. Слушай, сынок, что было дальше... В описаниях сказано, что утонули ребята из Темир-Хан-Шуры. Не хочется верить, но, видать, не зря говорится: весть о смерти ложной не бывает... Только не зря они утонули, как про то пишут. Алдан узнал от мангышлакского казаха, след которого давно в степи остыл, а добрая память жива. Сколько парней с острова поплыло, не знал чабан. И про то, что на острове творилось, тоже казах не знал. В описаниях больше толкуется про знатных людей, а до нас степной ветер донес чабанскую правду, не пером писанную, а каракумским солнцем, на песке выжженную и соленой каспийской волной скрепленную. Когда я попросил Алдана снова об этом рассказать, то старик обиделся. Следопыт Алдан всегда что-нибудь ищет, пытает - вот и меня решил испытать: не кладу ли я ему арбуз под мышку. Согласился рассказать, но ворчал и хмурил свое потухающее, желтое лицо. Набаловал, говорит, вас своими историями... У кого чесотка, к тому и летит черный комар. Поворчал Алдан, но уступил: все, что от мангышлакского казаха слыхал, выложил мне, и даже больше, чем раньше. - Тяжелый, в одну широкую точь, плюшевый занавес снова зашевелился и дверь вершка на два приоткрылась. Сухой, тонкий скрип острой спицей вонзился в тишину, прошел от стены к стене и снова вернулся к двери. Ковус-ага, умолкнув на полуслове, молча и грузно повернулся к занавеске и стул под ним затрещал. Дверь так быстро захлопнулась, что скрип от нее не успел даже дрыгнуть.
