Иван Кожедуб - Верность Отчизне
— Прикрой! Я атакую!
Нарушив дисциплину, он ринулся на противника.
Один самолет упал. Но в этот миг Щербакова со стороны солнца атаковала пара, летевшая вслед за первой. Ведущий вот-вот откроет огонь, пристраиваясь к хвосту его самолета.
Передаю по радио:
— Щерба, сзади противник!
Иду наперерез охотникам. С первой очереди сбиваю ведущего. В это время на меня сверху «навалилась» третья пара.
Ее я не заметил. Завязываю с ней бой. Туго нам пришлось — у противника было не только численное преимущество, но и преимущество в высоте.
Одержали мы победу над тремя парами фашистских асов только благодаря хорошей технике пилотирования, самообладанию, отличным качествам наших самолетов.
На аэродроме я по всем правилам отчитал своего напарника, хотя он и сбил самолет. После он держался хорошо и действовал точно.
…В тот день, как всегда, хорошо дрались пары комэска Баклана и Нечаева, Александрюка и Васько. И я не раз ставил в пример другим спаянность и согласованность их действий.
На поврежденном самолете
Дмитрий Титаренко и я возвращались с задания. Неудачная у нас выдалась охота. Мы летали к Риге, но ни одного самолета не встретили.
Досадно было возвращаться на аэродром «без добычи». Горючее оставалось, можно было еще поохотиться, и я решил повернуть к озеру Выртсьярв, поискать противника вдоль линии фронта. Летим на высоте 5000—5100 метров. Противника нет. Вокруг — удивительное спокойствие. Видимость отличная.
Сбоку от нас солнце спускается к горизонту, словно вот-вот погрузится в залив. Зрелище так эффектно, что хочется переброситься словом с Титаренко, благо полет подходит к концу:
— Смотри, Дима, какая красота!
— Очень красиво, — отвечает он.
Перекидываю взгляд вперед, на озеро. И вижу: навстречу, метров на 500 ниже нас, летит двухкилевой самолет. Судя по очертаниям — наш бомбардировщик «Петляков». Да и судя по поведению — наш: спешит к нам. Может, за ним гонится противник — ведь такие случаи бывали.
Всматриваюсь в даль: нет, никто его не преследует. Перевожу взгляд на самолет. В эту секунду он резко изменил курс и, будто проваливаясь, стал снижаться, увеличивая скорость, и уходить в направлении к Рижскому заливу. Теперь отчетливо виден его тупой нос и черные кресты. Да это «дорнье»! Немецкий разведчик!
Очевидно, у него было задание сфотографировать линию фронта, но экипаж заметил нас и предпочел повернуть восвояси. Задание сорвано — это хорошо. Но врага надо догнать и уничтожить.
Прикидываю: бензина должно хватить. Резко разворачиваюсь. Ведомый не отстает. Преследуем врага.
Разведчик продолжает снижаться. Вот высота уже около 1000 метров. Скорость нашего полета превышает предельную. Расстояние между нами и разведчиком быстро сокращается. Впереди — Рижский залив. Всматриваюсь: истребителей противника нет. Даю команду товарищу:
— Атакую! Прикрой!
Подлетаю к разведчику почти вплотную. Стрелки открывают сильный огонь. Трассы осыпают мой самолет.
Нажимаю на гашетки. Очередь! Но тут мой самолет вздрогнул, и не успел я разобраться, в чем дело, как он перевернулся на спину.
Напрягаю все силы и выравниваю самолет.
— Ты ранен? — слышу испуганный голос Дмитрия.
— Да нет. Видно, в спутную струю от «дорнье» попал. А где же он?
— Впереди нас ковыляет. Подбит.
Делаю попытку снова атаковать. Увеличиваю скорость. Но самолет опять стал переворачиваться на спину. С трудом его выравниваю.
— Да что с тобой? — снова тревожно спрашивает Титаренко.
— Переворачивает, Дима!
Сбавляю скорость, стараясь удержать самолет в горизонтальном положении.
Противник уходит. Не могу дать команду Титаренко добить: бензин у нас на исходе.
Прислушиваюсь: мотор работает четко, без перебоев. Тут все в порядке. Смотрю на плоскости — левая повреждена, и самолет сильно кренит влево. Ясно — поврежден элерон. Надо возвращаться домой, не теряя ни секунды.
Сбавляю обороты мотора и на предельно малой скорости на небольшой высоте веду подбитый самолет над территорией, занятой противником. Стоит мне сделать одно неосторожное движение, чуть повысить скорость, и самолет теряет управляемость. Вот-вот перевернется снова. Ты подбит, а внизу враг, — нет ничего неприятнее этого ощущения!
Если нападут истребители, Дмитрию придется драться одному: я не смогу вести бой. От этой мысли дрожь пробегает по спине, на лбу выступает холодный пот: погибнуть в бою не страшно — страшна бессмысленная гибель.
Преследуя «дорнье», я рассчитывал, что на обратном пути нас выручит скорость. А теперь у меня мало надежды довести самолет до расположения наших войск. На такой скорости, пожалуй, и Дмитрий не дотянет до дому. Передаю боевому другу условно: следуй дальше один. А он просит разрешения остаться. Добавляет, что бензина у него хватит. В этом я усомнился. Но понял, что друг не оставит меня.
Когда чувствуешь локоть товарища, знаешь, что товарищ поддержит, легче вести борьбу. Одному мне пришлось бы напряженно следить за воздушным пространством, чтобы вовремя увидеть врага, смотреть назад, делать много отворотов, изломов маршрута, а это лишний расход бензина.
Я смотрел только вперед и сосредоточен был на одном: как довести машину? За воздухом зорко следил мой товарищ. Его самолет появлялся то справа, то слева от меня.
Вот и линия фронта. Долго же мы до нее добирались! Сейчас непременно откроет огонь зенитная артиллерия противника. Так и есть. Вокруг стали разрываться снаряды. Небольшими отворотами уклоняюсь от огня, с трудом удерживая самолет в горизонтальном положении.
Но вот под плоскостями самолетов земля, освобожденная от врага. Впрочем, истребители могут атаковать и здесь. Да и удастся ли довести до аэродрома тяжелоуправляемую машину? Надо спасти, посадить ее, пока есть хоть капля бензина. Прыгать с парашютом только в крайнем случае.
Передаю по радио другу:
— Спасибо, Дима. Долечу один. Он отвечает:
— Прошу разрешения прикрывать до посадки.
И мы продолжаем полет на предельно малой скорости. Поглядываю на приборы, на самолет боевого друга. Осматриваю и землю: на всякий случай подыскиваю площадку, удобную для посадки.
Наконец показался аэродром. Он тщательно замаскирован, но тут я знаю каждый кустик. Различаю место стоянки наших самолетов. К ней сбегаются товарищи — летчики, техники. Их опередила санитарная машина.
Обычно истребитель с легким чувством, победоносно подлетает к своему аэродрому. А я веду подбитый самолет осторожно, будто крадучись. Не привык я возвращаться на такой скорости. По-прежнему сильно кренит влево. Держу ручку управления обеими руками, и то они устали. Неизвестно, как самолет будет вести себя на посадке. Надо еще раз все продумать и принять правильное решение. Передаю Дмитрию команду:
— Иди на посадку!
Вместо ответа он тревожно спрашивает:
— Как дела? Повторяю:
— Иди на посадку!
На этот раз он беспрекословно повинуется. Бензин у нас почти иссяк.
Все взвесив, иду на посадку и я. Самолет касается земли. Заруливаю к своей стоянке. И тут «Лавочкин» останавливается. Сбежались товарищи, разглядывают плоскость. Вылезая из кабины, слышу слова техника Васильева:
— Да, повреждение серьезное. Как только самолет держался в воздухе, не перевернулся?! Да вы не волнуйтесь, товарищ командир, починим быстро.
Подхожу к Дмитрию и крепко его обнимаю.
— Спасибо, дружище!
За несколько дней боев наша группа уничтожила двенадцать вражеских самолетов. А главное, нам удалось нанести моральное поражение немецким асам, и они стали уклоняться от боев. Задание было выполнено.
Я получил приказ вернуться в полк, когда войска трех Прибалтийских фронтов уже вели бои на ближайших подступах к Риге, располагали большим количеством авиации, и наша помощь уже была не так нужна.
Когда мы прилетели в свой полк, я заметил незнакомого молодого летчика. Он шел торопливо, чуть прихрамывая, навстречу летчикам третьей эскадрильи. Кто-то крикнул:
— Да это Крамаренко!
И все бросились к нему. Встреча была бурная. Сергей Крамаренко — летчик из третьей эскадрильи. Несколько месяцев о нем ничего не было известно. Он вернулся в полк, когда мы улетели в Прибалтику.
Вот что с ним произошло. В воздушном бою под Проскуровом он был тяжело ранен в руку и ногу. Самолет загорелся, пришлось выброситься на парашюте. На земле ему оказали первую помощь, а потом отправили на самолете в Москву в госпиталь, где он и пролежал много времени.
На врачебную комиссию он пришел, опираясь на палку, но оставил ее в коридоре, не показав виду, что ступать нестерпимо больно. И комиссия, правда с трудом, признала его годным к летной работе. Он стремился в родной полк, приложил немало стараний, чтобы разыскать его. И добрался сюда, к радости всех однополчан.
