Татьяна Толстая - Детство Лермонтова
…Этой осенью Миша увлекался верховой ездой.
Бабушка хоть и разрешала ему ездить, но не позволяла много скакать. Она стояла у крыльца во дворе, окруженная приближенными людьми, но не смотрела на них и не разговаривала с ними — глаза ее были устремлены на маленького всадника.
Миша скакал галопом, пригнувшись к гривастой шее лошади; рубашечка его надувалась пузырем. Арсеньева протянула руки к внуку и крикнула:
— Мишенька, довольно! Мишенька, остановись!
Тщетно взывала бабушка — Миша носился по огромному двору, не обращая на нее внимания, и, только когда накатался, прибежал к ней.
Дворовые, наблюдавшие эту сцену, думали, что она побьет внука или хотя бы побранит. Но нет. Облегченно вздыхая, она поправила ему разметавшиеся волосы, и они вместе вошли в дом.
Миша с нетерпением ждал начала занятий. Хорошо, когда много учеников собираются вместе, а еще интереснее, что на уроках учителя рассказывают каждый раз что-нибудь новое.
Миша любил, когда звенел звонок, означающий перемену. Мальчики вскакивали с табуреток и выбегали через темный коридор в зал, где вовсю возились на ковре, иногда даже, задевая клавиши раскрытого фортепьяно, прыгали через стулья, бегали друг за другом до следующего звонка. А на большую перемену в зале накрывали стол и ставили еду — пироги, или творог со сметаной, или крутые яйца с черным хлебом, а иногда кисти винограда, привезенного с Кавказа. И всегда в середине стола стояла большая ваза с огромными яблоками из своих садов.
Мальчики съехались, и учение началось. Одного учителя прислали из Пензы. Это был вдовец-старик, получавший жалкую пенсию. Он был доволен, что попал на выгодное место: его кормили, а занят он был часа два в день, преподавая своим ученикам историю и географию. Старика поселили в пустой комнате Христины Осиповны, и он занимался целые дни, составляя учебник географии.
Глава III
Мир воображения. Рисование и литература
В ребячестве моем тоску любови знойной
Уж стал я понимать душою беспокойной;
На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,
При свете трепетном лампады образной,
Воображением, предчувствием томимый,
Я предавал свой ум мечте непобедимой.
Я видел женский лик, он хладен был как лед,
И очи — этот взор в груди моей живет;
Как совесть душу он хранит от преступлений;
Он след единственный младенческих видений.
И деву чудную любил я, как любить
Не мог еще с тех пор, не стану, может быть.
Когда же улетал мой призрак драгоценный,
Я в одиночестве кидал свой взгляд смущенный
На стены желтые, и мнилось, тени с них
Сходили медленно до самых ног моих.
И мрачно, как они, воспоминанье было
О том, что лишь мечта и между тем так мило.
После уроков более часа длился обед. Тарханские повара приготовляли блюда отменного вкуса, и Мише не позволяли встать, пока он хотя бы не попробует их. За обедом присутствовали и взрослые: мосье Капе, доктор Ансельм, старик учитель из Пензы и гости, когда они приезжали к Арсеньевой.
После обеда мальчики шли по своим комнатам готовить уроки, вечером музицировали и танцевали. Мосье Капе расставлял своих учеников в пары, а если бывали взрослые гости, мальчики приглашали дам.
Когда приходило время ложиться в постель, Миша с дядькой Андреем шел в свою комнату. Мосье Капе, вместо того чтобы отдыхать, предпочитал сидеть с гостями, которые каждый вечер бывали у Арсеньевой.
Миша уговаривал Андрея Соколова влезть на лежанку и отдохнуть, что тот охотно и делал, а сам играл на скрипке; после этого он брал книгу из своего шкафа и погружался в чтение или доставал альбом своей матери и дневник и перечитывал их. Иногда к нему заходили мальчики, чаще всего Юрьевы, и Миша с ними любил беседовать, несмотря на то что дядька их тоже уговаривал ложиться спать. А мосье Капе сидел внизу, шлепая картами и восхищаясь малейшим своим выигрышем. После сытного ужина он, весело напевая, поднимался со свечой по темной лестнице и каждый раз, к изумлению своему, замечал свет в Мишиной комнате и заставал своего ученика лежащим в постели с книгой в руках. Гувернер сердито толкал ногой обе половины стеклянной двери, начинал громко ужасаться, что Мишель еще не спит, и бранил Андрея, который давно похрапывал на своей лежанке.
Мосье Капе тушил свечу у постели своего воспитанника и шел к себе. Но Мише спать никогда не хотелось. Он вспоминал впечатления дня, отрывки из прочитанных книг и, глядя на зеленый огонек лампадки перед иконой в углу, слушал, как ночной сторож, обходя дом, бил в чугунную доску. В соседней комнате, за стеклянной дверью, мосье Капе, напевая, раздевался, и вскоре слышалось его мирное похрапывание. В доме все уже спали. Из деревни доносился лай собак, чуявших волков. Сквозь кисейные занавески виднелось черное небо. Понемногу тишина делалась необыкновенно звонкой. Слышно было, как за окном суровый зимний ветер колеблет верхушки оголенных деревьев и с легким стуком пригибает их к перилам балкона.
Миша лежал неподвижно, надеясь, что заснет, но он знал заранее, что сон его тяжел и полон ночными страхами, которые возникали от случайно услышанных слов и рассказов и неожиданно воплощались в путаные, фантастически-мрачные образы. Мысль о том, что он, заснув, должен будет биться и действовать, чтобы освободиться от разных чудовищ, сердила мальчика, и только после тяжелого стона и скрежета зубов, разбуженный любящей рукой Андрея Соколова, который, мгновенно просыпаясь, ловко спрыгивал с лежанки и подходил к своему питомцу, Миша погружался в глубокий сон, похожий на беспамятство.
Когда Мишенька жаловался на бессонницу, Арсеньева советовала ему думать о приятном, и он стал услаждать себя мечтами и сказками. С самого раннего детства он любил вспоминать свою мать, пытался воссоздать ее образ, ее черты, но вспомнить ясно не мог и приучился представлять себе ее лицо по портрету.
Тогда Миша начинал вспоминать песню, которую мать пела ему в младенчестве. Он пробовал настроить рой звуков, но — увы! — не сливаясь, они таяли и уплывали в полутьму сквозь стены его любимой комнаты, задерживались на ветвях деревьев, шуршащих за окнами, и ветер, заглушая музыку ухарским свистом, опять уносил их и гнал перекати-полем вдаль. Песня сначала была без слов, потом мальчик стал подбирать слова, чтобы удержать эту песню в памяти. Но мотив все-таки был не тот, и поэтому слова приходилось менять; слова подбирались заветные, любимые, тайные, их нельзя было никому открыть.
Стоило только подумать о песне, и сон ускользал. Миша начинал мысленно повторять мотив, но теперь уже ясно слышалось: нет, не то! Приходилось повторять еще и еще, меняя слова, меняя ритмы и темпы. После долгих поисков мысль утомлялась, кровь начинала стучать в виски, и мстительный сон, не вовремя отогнанный от сомкнутых ресниц, посылал свою бестолковую сестру — бессонницу. Тут начинало казаться, что в комнате, как во время уборки, все вещи сдвигаются с места. Мысли начинали наплывать и уплывать, как льдины весной на пруду; очертания их похожи были на давно виденных людей и разные сцены из прошлого. Незваные, они появлялись из тьмы перед закрытыми глазами, и вдруг слух улавливал голос издалека, и желанная музыкальная фраза ясно вырисовывалась. Но неожиданная тишина прекращала ее переливы, и от этой тишины начинало усиленно биться сердце, и приходилось повертываться на другой бок, чтобы заснуть.
Мальчик вставал утром с покрасневшими веками, с хмурым лицом. Чувствуя себя слабым, он долго умывался холодной водой, медленно растирал кожу холщовым полотенцем и, много раз вздохнув, шел к людям — начинать свой день.
Миша любил сидеть за уроками. Он раскрывал тетрадь, и мысль его прояснялась. Каждый день мальчик узнавал что-то новое, хоть что-нибудь да узнавал. Но, увы, познания учителей были ограниченны, они уже начинали повторять себя.
Но как связать изучаемые предметы в одно целое, как расширить свои знания по всем направлениям, чтобы остаться победителем? Эта мысль навязчиво мучила, и ответа на нее не было. Он представлял себе: если выйти в бесконечную гладь полей и очертить вокруг себя волшебный круг?.. Впрочем, вид ровного поля со всех сторон утомляет внимание, надо оживить природу разнообразием; нельзя видеть со всех сторон только поле, — надо, чтобы были и горы, и леса, и реки, и озера…
Так мысли украшались фантастическими мечтаниями, и хотелось петь какую-нибудь песню, однако в мотив укладывались не все слова, некоторые были непригодны для песни. Но ведь песня — одно, а напевные слова без мотива — это стихи. Как же поэты слагают стихи? И о ком? О тех людях, которых они видят перед собой? Или же они украшают этих людей чертами характера, им не присущими?
