Люси Монтгомери - Истории про девочку Эмили
Многое из своей «старой чепухи» она сожгла, даже «Дочь моря» обратилась в пепел. Но маленькая кучка рукописей в застекленном шкафчике на каминной полке в «эркере» постоянно росла. Именно там теперь хранила Эмили свои черновики: полка под диваном на чердаке была осквернена; к тому же она почему-то чувствовала, что тетя Элизабет никогда больше не будет трогать ее «личные бумаги», где бы они ни хранились. Она больше не ходила на чердак читать, писать или мечтать; наилучшим местом для всего этого был теперь ее собственный дорогой «эркер». Она очень любила эту необычную, старомодно обставленную маленькую комнатку, которая стала для нее почти живым существом, разделявшим ее радости и утешавшим в горе.
Илзи тоже росла и расцветала необычной красотой и блеском ума, не зная никакого закона, кроме собственной воли, и не признавая никакой власти, кроме власти собственных причуд. Тетя Лора тревожилась за нее.
— Она так скоро станет взрослой девушкой… и кто тогда позаботится о ней? Аллан не желает заняться ею.
— Аллан выводит меня из терпения, — мрачно отозвалась тетя Элизабет. — Он всегда готов запугивать других и раздавать всем советы. Лучше бы взглянул на себя. Он является сюда и приказывает мне делать то-то или не делать того-то для Эмили, но, посмей я сказать ему хоть словечко об Илзи, он устроит скандал. Подумать только! Чтобы мужчина ополчался на собственную дочь и не заботился о ней лишь потому, что ее мать вела себя не так, как ей следовало… как будто в этом виноват бедный ребенок.
— Ш-ш-ш, — сказала тетя Лора, заметив Эмили, направляющуюся через гостиную к лестнице.
Эмили с грустью улыбнулась про себя. Тетя Лора могла и не произносить своего «ш-ш-ш». Эмили уже было известно все о матери Илзи — все, кроме самого главного, о чем не знала ни она, ни другие… так как Эмили никогда не отказывалась от убеждения, что никто не знает всей правды о Беатрис Бернли. Она часто с тревогой размышляла о Беатрис, когда, уютно свернувшись в своей кровати из черного орехового дерева, прислушивалась к стону залива и пению бродящей среди деревьев Женщины-ветра, а потом медленно засыпала с горячим желанием непременно раскрыть когда-нибудь эту старую мрачную тайну, чтобы навсегда покончить с выдумками о позоре и жестокосердии.
Эмили довольно вяло поднялась по лестнице в свою комнату. Она собиралась добавить еще несколько абзацев в свой рассказ «Призрак колодца», в сюжет которого вплела старую легенду о колодце на поле мистера Ли, но почему-то желания писать не было. Она положила рукопись обратно в застекленный шкафчик на каминной полке и перечитала письмо, пришедшее в тот день от Дина Приста — одно из его обычных толстых, веселых, оригинальных, восхитительных писем. Он писал, что приезжает на месяц в гости к своей сестре в Блэр-Уотер. Эмили с удивлением отметила, что это известие больше не вызывает у нее волнения. Она чувствовала себя усталой… голова болела. Эмили не могла припомнить, чтобы у нее когда-нибудь прежде болела голова. Так как писать не хотелось, она решила прилечь и на время вообразить себя некой леди Треваньон. В то лето Эмили очень часто становилась леди Треваньон в одной из воображаемых жизней, которые начала придумывать для себя. Леди Треваньон была женой английского графа и вдобавок, являясь знаменитой романисткой, заседала в британской палате общин[92] — где неизменно появлялась в черном бархатном платье и с роскошной жемчужной диадемой на темных волосах. Она была единственной женщиной в парламенте и, так как это происходило еще до появления суфражисток[93], ей приходилось выслушивать немало насмешек, колкостей и оскорблений от окружавших ее негалантных мужчин. Любимой сценой Эмили был момент, когда она поднимается со скамьи, чтобы произнести свою первую речь… восхитительный, волнующий момент. Так как у Эмили не хватало собственных идей для такой речи, она всегда прибегала к «ответу Питта Уолполу»[94], который нашла в своей хрестоматии и который произносила с небольшими изменениями. Дерзкий оратор, чьи слова побудили леди Треваньон выступить с ответной речью, посмеялся над ней как над женщиной, и леди Треваньон — величественное существо в бархате и жемчугах — встала в полной драматизма тишине и сказала: «Чудовищное преступление быть женщиной, в котором уважаемый член палаты так решительно и вполне уместно обвинил меня, я не буду пытаться ни преуменьшить, ни отрицать, но удовольствуюсь тем, что выражу желание оставаться одной из тех, чьи грехи ограничиваются принадлежностью к их полу, но не одной тех, кто невежествен, несмотря на мужественность и опыт». (В этом месте ее всегда прерывал гром аплодисментов.)
Но в тот день Эмили совершенно потеряла интерес к этой сцене и, дойдя до слов: «Но принадлежность к женскому полу, сэр, не единственное мое преступление», — с досадой оборвала речь. Затем ее снова стали терзать раздумья о матери Илзи, к которым добавились как смутное беспокойство относительно кульминации ее рассказа о призраке колодца, так и неприятные физические ощущения.
Она чувствовала боль в глазах, когда перемещала взгляд. Ее знобило, хотя июльский день был жарким… Она все еще лежала на кровати, когда к ней в комнату поднялась тетя Элизабет, чтобы спросить, почему она не сходила за коровами на пастбище.
— Я… я не знала, что уже так поздно, — сказала Эмили смущенно. — Я… у меня болит голова, тетя Элизабет.
Тетя Элизабет подняла белую муслиновую штору и взглянула на Эмили. Она сразу обратила внимание на ее пылающее лицо, пощупала пульс, а затем, коротко велев ей оставаться в постели, спустилась вниз и послала Перри за доктором Бернли.
— Должно быть, корь подцепила, — сказал доктор, как всегда, ворчливо. Эмили была еще не настолько больна, чтобы обходиться с ней ласково. — В Дерри-Понд сейчас вспышка кори. Она могла каким-то образом заразиться?
— Двое детей Джимми Джо Беллы были здесь дней десять назад. Она играла с ними… она вечно играет с теми, с кем ей вообще не следовало бы общаться. Впрочем, я не слышала, чтобы они были больны или заболели после этого.
Джимми Джо Белла в ответ на прямой вопрос признался, что его «ребятишки» заболели корью на следующий день, после того как побывали в Молодом Месяце. Так что особых сомнений относительно болезни Эмили не было.
— Это тяжелая форма кори, сказал доктор. — В Дерри-Понд от нее умерли довольно многие из заболевших детей. Впрочем, большинство из них французы: дети бегали, где вздумается, когда им надо было лежать в постели, так что вдобавок простужались. Думаю, у вас нет причин тревожиться за Эмили. Переболеет да и покончит с этим. Укройте ее потеплее, а в комнате пусть будет темно. Я забегу завтра утром.
Три или четыре дня никто особенно не беспокоился. Корь была болезнью, которой приходилось переболеть каждому. Тетя Элизабет заботливо ухаживала за Эмили и спала на диване, который передвинули в «эркер». Она даже оставляла окно открытым на ночь. Несмотря на это — а тетя Элизабет, вероятно, считала, что именно вследствие этого, — болезнь день ото дня усугублялась, и на пятый день произошла резкая перемена к худшему. Температура быстро поднялась, начался бред. Пришел доктор Бернли, озабоченно взглянул на больную, нахмурился, прописал новое лекарство вместо прежнего.
— За мной приехали из Уайт-Кросс; там тяжелый случай воспаления легких, — сказал он, — а утром мне придется ехать в Шарлоттаун, чтобы присутствовать на операции миссис Джеквелл. Я обещал ей, что приеду. Вернусь вечером. Эмили очень беспокойна… вероятно, ее легко возбудимая нервная система чрезвычайно чувствительна к лихорадке. Что это за вздор она бормочет про Женщину-ветер?
— Ох, не знаю, — сказала тетя Элизабет обеспокоенно. — Она всегда говорит такую чепуху, даже когда здорова. Аллан, скажите мне откровенно… существует какая-то опасность?
— При такой форме кори опасность есть всегда. Мне не нравятся симптомы… к этому времени уже должна была появиться сыпь, а ее и в помине нет. У девочки очень высокая температура… но, думаю, нам пока нет нужды беспокоиться. Если бы я думал иначе, не поехал бы в город. Старайтесь по возможности не волновать ее… потакайте ее причудам, если можете… не нравится мне этот бред. Вид у нее ужасно страдальческий… кажется, она чем-то встревожена. Ее что-то очень заботило в последнее время?
— Я ни о чем таком не знаю, — сказала тетя Элизабет. Она вдруг с горечью осознала, что в действительности очень мало знает о внутренней жизни ребенка. Эмили ни разу не поделилась с ней ни с одной из своих маленьких забот и тревог.
— Эмили, что тебя тревожит? — спросил доктор Бернли ласково… очень ласково… и нежно… ах, до чего нежно… и взял горячую, беспокойную маленькую руку в свою большую.
