Мариэтта Чудакова - Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет
Это делалось без участия надеявшегося выехать (не поехать куда-то, а именно выехать: главное было – выехать за пределы собственной страны) – ему только сообщался результат: подписали или не подписали.
А дальше предстояло главное унижение – лично идти на заседание выездной комиссии районного комитета партии. И эта комиссия – скопище партийцев-пенсионеров, обычно полуобразованных – после беседы с желающим выехать эту характеристику утверждала. Либо не утверждала. Об этом мы уже кратко упоминали, но все-таки вернемся еще раз: очень уж мерзкое было обыкновение.
Заметьте, что вся эта процедура относилась не только к поездкам на научные конференции, но и в туристические – например «по линии», как тогда выражались, министерства культуры (так я первый раз в жизни поехала за границу в группе библиотечных работников).
И вот грянула Перестройка.
Один из сотен тысяч, но характерный пример. Известный исследователь средневековой европейской культуры
А. Я. Гуревич, никогда не выезжал (поскольку не выпускали) в «капиталистическую» Европу. (В существовавшую до объединения Германии ГДР – то есть, «социалистическую» Германию, – его «выпускали»). Он рассказывает в мемуарах «История историка», как его пригласили в министерство иностранных дел на совещание у замминистра. А там будет обсуждаться проблема гуманитарного знания в связи с нашей внешней политикой…
С ним вместе приглашен еще более известный Ю. М. Лотман. Его также никогда не «выпускали» в «капстраны», несмотря на бесчисленные приглашения изо всех университетов мира. И на этом совещании профессор Лотман рассказывает заместителю министра иностранных дел о том, что «проследил, каким образом подданные нашей великой державы могли посещать Запад, начиная со времен Ивана Грозного и до наших дней. Выяснилось, что самые большие трудности чинились в наши дни».
…Тут как раз – в начале 1988 года, то есть в разгар Перестройки! – решили наконец «выпустить» А. Я. Гуревича (после его прямого обращения в КГБ!). Написали ему характеристику.
И ученый с мировым именем отправился в сопровождении члена партбюро своего института в райком. Там престарелые члены правящей партии должны ему разрешить поехать впервые в жизни в Рим на научную конференцию.
«В комиссии сидят заслуженные члены партии – человек десять-двенадцать, – описывает он запомнившееся навсегда, – пробавляющиеся тем, что играют какую-то роль при райкоме, значит, не лишние люди». И вот после того как характеристику прочитали вслух, «один из членов комиссии, обращаясь не ко мне, а к представительнице парторганизации, которая меня привела, говорит:
– Неужели в вашем институте, где столько народу, не нашлось больше никого послать в Рим, кроме Гуревича?
Я жду, что же будет дальше.
Она объясняет:
– Но, простите, они приглашают именно Гуревича, их интересует определенная проблематика, по которой он является специалистом.
– Нет, но все-таки».
…Что такое «наука», «интересы науки» – эти люди в течение своей жизни узнать просто не сумели. Зато они хорошо знали, что поездка «за рубеж» – льгота. И абы кому она не выделяется.
А вот теперь, чтобы вам понятней стало, что творили в советское время с людьми, вообразите себе такую более близкую вам ситуацию.
Например, вся школа знает, что вы лучше всех стоите в воротах.
Поэтому вы – вратарь в футбольной сборной школы. Потом – в сборной района. И так далее. И вот вас включают в юношескую команду города. А кто-то – от кого зависит, войдете вы в команду или нет, – вдруг заявляет:
– У вас в школе так много спортивных ребят – пловцов, лыжников, – неужто некого поставить в воротах, кроме вот этого, конопатого?..
В советском заграничном паспорте сначала должна была появиться отметка, что вам разрешен выезд… А въезд – то есть виза той страны, куда ты приглашен, – дело десятое. Если вы не находились под следствием и у вас в своей стране оставались близкие родственники (то есть вы вроде бы не замышляли остаться там, куда едете) – вам обычно не отказывали. Трудность была не в том, чтоб куда-то въехать, а в том, чтоб выехать из своей страны.
И еще немаловажная подробность – ни у кого из советских людей (кроме дипломатов) никаких заграничных паспортов на руках не имелось.
Они хранились в «первых отделах» советских учреждений и выдавались человеку перед самой поездкой – уже с визой – в обмен на общегражданский, внутренний. А когда вы благополучно возвращались в родную страну, то волей-неволей должны были как можно скорей сдать заграничный паспорт – потому что вам необходимо было как можно быстрей получить в обмен на него свой внутренний паспорт: без него, как известно, наш человек не только в советское время, но и сегодня – как без рук…
И только после Августа 1991 года вся ситуация с поездками за границу изменилась.
Из личных воспоминаний. В ноябре 1991 года я полетела в Будапешт на симпозиум, посвященный 100-летию М. А. Булгакова. Коллега – житель Вены – предложил мне приехать после окончания симпозиума на один день к нему в Вену.
– Два часа на автобусе – утром приедете, я покажу вам Вену, вечером сходим на концерт – и уедете обратно в Будапешт.
Дело было за малым – получить визу в Австрию. Я начала, конечно, с российского (тогда еще советского) посольства – не будут ли они возражать против моего однодневного вояжа в Вену?
Необычайно любезно встретивший меня сотрудник посольства взял мой паспорт, открыл на последних страницах, указал на какую-то закорючку и сказал вкрадчиво:
– Видите, М. О.? Мы вам открыли выезд из нашей страны в любое время, в любую страну мира. Теперь дело только за ними, за этими странами…
Я вышла, не веря своим ушам.
Пошла в австрийское посольство. Визу они мне не дали, сказали – надо получать в Москве. Но это уже не могло сбить моего приподнятого настроения. Моя страна разомкнула наконец свои железные объятия.
Через два года, в декабре 1993, это стало частью новой Конституции Российской Федерации: «Статья 27, часть 2: Каждый может свободно выезжать за пределы Российской Федерации. Гражданин Российской Федерации имеет право беспрепятственно возвращаться в Российскую Федерацию».
.. Тем, кто не жил при советской власти, уже, пожалуй, не понять, что мы чувствовали в декабре 1993, читая такие статьи перед голосованием на референдуме о Конституции… Но далеко не все, как увидим дальше, отнеслись к принятию важнейшего правового документа страны с должной заинтересованностью.
…А если ваша бабушка или бабушкина приятельница скажет: «А какая мне-то во всем этом прибыль? Я за границу вашу в жизни не ездила и не собираюсь», – то ваше как раз дело ей пояснить: «А вот тут ты, моя горячо любимая бабушка, неправа».
Потому что нельзя танцевать от своей только печки. (Даже если у нее и нету дома никакой печки.)
И ученые с мировым именем, и любимые писатели в любой стране составляют предмет национальной гордости. И те унижения, которым подвергались они и тысячи их коллег, так никогда и не попавшие на международные конференции или встречи с зарубежными читателями, куда их настойчиво приглашали, да и вообще – не сумевшие из-за советской власти мир повидать – это все-таки позор всей страны. А значит – и вашей незнакомой мне бабушки вместе с ее приятельницей тоже. Я нисколько не хочу их обидеть и заочно считаю очень достойными женщинами. Но надо всем понимать, что позор – это позор.
И он не уравновешивается дешевизной советской вареной колбасы. Которая к тому же все равно кончалась, пока ваша бабушка стояла за ней в очереди.
14. «Не трусь!»
В начале 92 года, когда Егор Гайдар, разворачивал рыночные реформы, похоронившие социализм, тележурналисты спросили его:
– Как полагаете, что бы сказал о вашей сегодняшней деятельности дед – Аркадий Петрович?
– Я полагаю, дед бы сказал: «Не трусь!»
* * *«“Выпрямляйся, барабанщик! – повторил мне тот же голос. – Выпрямляйся, пока не поздно”.
– Хорошо! Я сейчас, я сию минуточку, – виновато прошептал я.
Но выпрямляться мне не хотелось. Мне здесь было хорошо, за сырыми холодными камнями».
И вот герой повести Аркадия Гайдара «Судьба барабанщика» решается действовать – и протягивает руку к лежащему рядом браунингу, завернутому в лопух, чтобы выстрелом не дать уйти преступникам.
«И только что я до него дотронулся, как стало тихотихо. Воздух замер. И раздался звук, ясный, ровный, как будто бы кто-то задел большую певучую струну и она, обрадованная, давно никем не тронутая, задрожала, зазвенела, поражая весь мир удивительной чистотой своего тона.
Звук все нарастал и креп, а вместе с ним вырастал и креп я.
“Выпрямляйся, барабанщик! – уже тепло и ласково подсказал мне все тот же голос. – Встань и не гнись! Пришла пора!”
