Мариэтта Чудакова - Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет
Съезд народных депутатов СССР принял решение о самороспуске. У него не было иного выхода. За ним не было ни силы, ни легитимности, как не было их за Государственной Думой после отречения Николая II. Возникла ситуация, которую человеку, прожившему жизнь в стабильном обществе, понять трудно. Начиненная ядерным оружием территориально интегрированная империя развалилась в считанные дни. В ней не стало работающих государственных институтов.
И прежде всего – развал союзной армии. При крахе полиэтнических империй именно она оказывается наиболее уязвимым институтом. Это хорошо известно по опыту разложения австро-венгерской армии в 1918 году». Поражение Австро-Венгрии в Первой мировой войне, повлекшее за собой распад еще недавно мощной империи, Гайдар связывает именно с этим. То, что части ее армии, не являвшиеся австрийскими или венгерскими, «не готовы сражаться за империю, стало важнейшим аргументом в пользу капитуляции».
Это повторилось на пространстве советской многонациональной империи осенью 1991 года.
«После провала путча председатель Верховного Совета Украины Л. Кравчук пригласил командующих трех расположенных на Украине военных округов и объявил, что отныне они должны подчиняться приказам украинских властей. Однако Министерство обороны СССР было по-прежнему уверено, что они должны выполнять его приказы. Подобное происходило и во многих других союзных республиках, объявивших о своей независимости. Чьи приказы в таком случае будут выполнять военные? Ответ очевиден – ничьи» («Смуты и институты»).
11. После конца Советской власти
Экономическая система того самого Советского Союза, который неслышно рушился в течение трех дней в городском пространстве, окружавшем Белый дом, десятилетиями работала – при отсутствии рыночной экономики. Нужные комплектующие части подвозились из одной области в другую, где шла сборка – станка, трактора или танка. И зерно везли в города, где его не сеяли и не собирали…
Как же все это работало – без рынка? – спросит меня сегодняшний юный читатель. Он ведь уже с детства представляет себе, что такое рыночные отношения.
«Каждая из этих связей, – пишет Гайдар, – носила директивный характер» (Е. Гайдар, 1996). То есть – кто-то давал директиву, остальные выполняли.
Ну почему все-таки эту директиву выполняют? И везут какие-то детали и продукты питания из одной области в другую, если никакой экономической выгоды тому, кто везет, от этого нет?
Я открою вам секрет. Помните, в сказках? «Сезам, открой дверь!» И дверь открывается, а за ней – сокровища… Волшебное такое слово. В позднесоветское время таким волшебным словом была одна короткая фраза: «Положишь партбилет на стол!»
А раньше, в сталинские годы, другая. Она, правда, не произносилась вслух, но была в голове почти у каждого взрослого: «Сотру в лагерную пыль!»… Автором ее считается Берия.
До путча западные правительства давали кредиты под реформы Горбачева – до поры до времени они видели, что делаются реальные шаги в сторону демократии, и надеялись, что дойдет дело и до реальных реформ. А значит – будет возможность отдавать долги.
После путча исчезла власть, а с ней и деньги. Кому и подо что давать кредиты? Если нечем обслуживать (то есть регулярно выплачивать проценты) уже наделанные долги – кто же будет давать деньги такому должнику?..
В октябре 1991 года известный экономист академик Абалкин предупреждает: «…Если в течение максимум двух месяцев не будут проведены чрезвычайные меры по стабилизации финансово-денежного положения в стране, то нас ожидает социальный взрыв, по сравнению с которым то, что происходило в августе, это извините, не более чем вечер бальных танцев».
Все в России ждали худшего.
Что было делать?
В середине октября 1991 года более половины опрошенных социологами ответили: «Нужны более быстрые, решительные изменения».
Только каждый четвертый высказался так: «Действовать нужно более осторожно, осмотрительно».
Но бывают моменты в жизни страны, когда разумным людям ясно – время осторожных и безболезненных действий прошло.
И наступило время действий быстрых, решительных и болезненных. А если промедлишь, просрочишь – последствия наступят гораздо, гораздо более болезненные.
Но смышленых и разумных в любой стране (как и в почти любом классе в любой школе) – много меньше, чем несмышленых и неразумных. И насчет будущих последствий промедления – мало кто задумывается. А зато свои сегодняшние потери – очень даже чувствует. И кипит возмущением против очевидного их виновника. И долго помнит понесенный урон.
Потому тот, кто решается на эти действия, – не дождется благодарности соотечественников. Во всяком случае – при своей жизни.
Именно поэтому никто, решительно никто поздней осенью 1991 года не хотел взять на себя ответственность – принять «непопулярные», как это принято называть, меры.
Непопулярные – это значит, что они вызывают темную, безотчетную злобу людей к тому, кто эти меры принял. Люди оказываются неспособными понять, что именно этот человек не вредил им по своим злым намерениям, а спас страну от самого страшного из любых народных волнений…
– Какого же? – воскликнет в изумлении мой читатель.
А я ему отвечу – да просто-напросто от бунта матерей, у которых дома плачут от голода дети.
В этой ситуации все матери мира, любых стран и народов, теряют голову и становятся готовыми на все, начиная с битья витрин магазинов… Так уж создано человечество, что материнский инстинкт – защита жизни своего детеныша – едва ли не самый сильный из всех инстинктов. Во всяком случае, сильнее инстинкта самосохранения.
«…Очень хотелось бы сохранить за собой приятную привилегию – анализировать, советовать, критиковать, подправлять. И все же постепенно прихожу к убеждению: если не найдется никого, кто взял бы на себя ответственность за начало жизненно необходимых, тяжелых, социально-конфликтных радикальных реформ, придется за это браться…Все равно невозможно смотреть, как страна катится в пропасть просто потому, что все перебрасывают, словно горячую картофелину с руки на руку, ответственность за непопулярные и конфликтные решения» (Е. Гайдар, 1996).
Для него-то судьба страны всегда оставалась частью его личной жизни: так был воспитан.
12. Дзержинский, соловецкий камень и наследие ГУЛАГа
Пока экономисты думали в состоянии, близком к отчаянию, что делать, в стране быстрыми шагами шла жизнь после советской власти.
Еще в дни Августа при большом стечении народа на бывшей площади Дзержинского, ставшей снова Лубянской, снесли, обмотав трос вокруг шеи, памятник Дзержинскому, кощунственно воздвигнутый там в 1958 году.
Из личных воспоминаний. В тот далекий год я училась на четвертом курсе филфака МГУ. Доклад Хрущева два года назад прослушали на собрании «партийно-комсомольского актива» факультета (реально же – все студенты: в аудиторию впускали по студенческому билету) и пережит. Мы уже знали, что почем. Мой муж и однокурсник Александр Чудаков и я были поэтому возмущены появлением в Москве памятника Дзержинскому. И Чудаков тогда сказал мне – «Неужели мы увидим день, когда его снесут?..» В том, что когда-нибудь снесут, он не сомневался.
Слово «кощунственно» употреблено мною не для красоты слога, а в точном смысле слова. Можно сказать, что его поставили на земле, пропитанной кровью невинных, чего делать никак нельзя. Есть такое давнее выражение – «кровь вопиет».
Под этим памятником шел тоннель из огромного здания мрачно знаменитой Лубянки на идущую от Лубянской площади к Кремлю улицу Никольскую. Там и сейчас стоит здание бывшей Военной прокуратуры, где обреченным людям в течение нескольких минут выносили смертный приговор, тут же волокли их в подвал и расстреливали. Здание стоит и все ожидает, когда давнее решение об устройстве в нем Музея политических репрессий будет воплощено в жизнь.
Дзержинский не дожил до Большого террора, он умер в 1926 году. Но именно он, как руководитель советских «органов» (название их менялось – ЧК, ГПУ, НКВД, КГБ, но не менялась античеловеческая суть), ввел практику расстрелов за принадлежность к слою (в первую очередь – к дворянству), который по определению должен быть враждебен советской власти… Так, например, расстреляны были – только за то, что они – княжны, – несколько юных барышень, ни сном, ни духом не проявивших еще враждебности к новому строю.
…Из первого советского концлагеря в Соловках привезли огромный камень – и установили еще 30 октября 1990 года рядом с памятником Дзержинскому. А год спустя, когда памятника расстрелыцику уже два месяца как не стало на площади, 30 октября 1991 года, в день памяти политзаключенных, на митинге на Лубянской площади заключенный сталинских лагерей, много лет долбивший вечную мерзлоту на Колыме, Семен Виленский говорил о книге, подготовленной им к печати уже не подпольно, а открыто – «Сопротивление в Гулаге»:
