Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон
— Какова девчонка! — сказал он. — Ты, твой брат и твои друзья могли бы послужить примером для многих и многих взрослых. Если бы весь рабочий люд так хорошо понимал друг друга, как ваша маленькая компания!.. Ах, черт побери…
Он широко развел руками, вскинул кверху подбородок, и жест его. был красноречивее слов. У ребят сложилось впечатление, что он сулит невесть какие блага фабричным рабочим, если те возьмут пример с Катрин и ее друзей.
Но лицо дядюшки Батиста тут же омрачилось; он сплюнул на землю и проворчал:
— А пока что они только и знают, что грызутся между собой из-за всякой ерунды да еще плодят ребятишек, которые, вырастая, превращаются в таких же вьючных животных, как они сами…
Старик откашлялся…
— Да, так, по крайней мере, обстоит дело здесь, в этой забытой богом дыре… В Париже было по-другому…
— А вы давно уехали из Парижа? — спросила Катрин.
Он сделал вид, будто не расслышал ее вопроса.
— Ну, мне пора идти. А насчет Жюли посмотрим. Он нахлобучил шапку на лоб и ушел, широко шагая.
— Как ты думаешь, удастся ему сделать что-нибудь для Жюли? — спросила Катрин.
— Во всяком случае, он сделает все, что сможет.
— Откуда он к нам приехал, этот дядюшка Батист? Ты слышал, как он расхваливал парижских рабочих, а потом сразу скис, когда я спросила его, давно ли он оттуда.
— Да. А помнишь тот вечер, когда он вдруг заговорил о тамошней фарфоровой фабрике, самой лучшей на свете, по его словам? Я уверен, что он на ней работал. Знаешь, лучшего формовщика, чем он, нет во всем Лимузене. И, говорят, никогда не было.
— Но он почему-то не хочет распространяться о том, что он бросил эту фабрику в Париже или около него.
Помолчав, Катрин заговорила вновь:
— Что он мог натворить такого, чтобы скрываться здесь? Тебе не кажется, что он совершил в Париже какое-нибудь преступление?
Орельен вспыхнул:
— Ну, Кати, как ты можешь? Как только у тебя язык повернулся сказануть такое?
Она смутилась:
— Ты прав. Сама не знаю, почему я так подумала.
Хотя Катрин искренне восхищалась старым мастером и была благодарна ему за доброту и привязанность к ней и к Франсуа, в глубине души ее жила бессознательная обида на старика, который заставил ее поступить на фабрику, отказавшись от должности компаньонки. Она вспомнила также о недоверии, которое покойная мать долго питала к словоохотливому старику, но тут же упрекнула себя: какое ей дело до прошлого дядюшки Батиста? Ведь старый рабочий мог оказаться жертвой какой-нибудь несправедливости. Быть может, ему, как и отцу, пришлось бежать, спасаясь от чьей-то вражды и злобы? Таких добрых и отзывчивых людей, как дядюшка Батист, мало на белом свете.
Разумеется, он снова поможет своим юным друзьям, и благодаря его хлопотам Жюли избавится от ужасной работы в карьерах Марлак.
Несколько дней прошло в ожидании. Наконец однажды днем, в обед, дядюшка Батист подошел к Катрин и Орельену. Понюхав табачку, он чихнул несколько раз и долго откашливался, прочищая горло.
— Ничего не выходит, ребятки, — пробурчал он, — ничего не выходит. Я дважды разговаривал с хозяином: он никого не хочет брать. Счастье, говорит, если не придется увольнять тех, кто уже работает. Сколько я ни просил его, что только ни говорил — единственное, чего мне удалось добиться… — Дядюшка Батист сдвинул кепку на лоб, почесал затылок. — Хозяин обещал мне, что, если кто-нибудь из учеников уволится с фабрики, он возьмет Жюли на его место.
Старик потер ладони, словно ему было холодно, хотя в мастерской жарко топилась печка…
— Брр, — сказал он, — не очень-то здесь тепло, ребятки! Сбегаю-ка я в трактир и пропущу стаканчик!
Когда он вышел, Орельен вздохнул:
— Он очень огорчен… Потому и ушел…
— Что же мы будем делать? — спросила Катрин. Орельен пожал плечами.
— Думаешь, сыщется такой ученик, который захочет уйти с фабрики?
— Да, непохоже…
Жюли ничего не знала обо всех этих хлопотах и волнениях. Друзья хотели сделать ей сюрприз.
Поскольку все дело хранилось в строжайшей тайне, обсуждать его можно было только в те вечера, когда Жюли не приходила в дом-на-лугах, а случалось это крайне редко.
— А что, если мне уйти с фабрики? — спросила в один из таких вечеров Катрин.
Орельен, Франсуа и Амели в один голос запротестовали. О чем она только думает? И что в таком случае собирается делать? Хочет снова стать служанкой у чужих людей? Но это же чистое безумие — отказаться от своего будущего!
Ведь она не сможет снова вернуться на фабрику. «Надо подождать, — твердил Орельен. — Как только дела на фабрике поправятся, найдется и для Жюли местечко». Но Катрин не хотела ждать:
— Разве можно терпеть, чтоб завтра, и послезавтра, и все дни, недели, месяцы, а может, и годы твоя сестра ежедневно шагала с утра до вечера как заводная — вверх, вниз, вверх, вниз — в этом проклятом карьере?
Однажды Амели отвела Катрин в сторону:
— Послушай, Кати, у моей мамы есть приятельница, мадам Навель. Она хозяйка модного ателье. Я поступаю к ней на работу ученицей. Хочешь работать там вместе со мной? Мама уже говорила о тебе с мадам Навель, и мадам Навель сказала, чтоб ты приходила. Ты скоро научишься шить и будешь зарабатывать даже больше, чем на фабрике, а Жюли поступит на твое место.
Снова собрали совет — без Жюли, разумеется, — но с участием дядюшки Батиста. Старик не скрывал своего огорчения, что Катрин уходит с фабрики, но одобрял ее преданность подруге. Орельен сказал, что он лучше промолчит, раз речь идет об интересах его сестры. На самом деле Орельен, подобно дядюшке Батисту, испытывал двойственное чувство: он и радовался этой перемене, которая облегчит жизнь Жюли, и жалел, что Катрин не будет работать рядом с ним. Что же касается Франсуа, то, узнав от Катрин о тяжкой участи Жюли, он не переставал метать громы и молнии против «подлецов», которые тянут жилы и сосут кровь из женщин и детей, и проклинал свою ногу, все еще мешавшую ему заработать столько денег, чтобы вызволить и Жюли, и Катрин, и всех остальных из нищеты. А отец… отец был явно доволен, хоть и не решался высказать этого вслух, что дочь его берется за ремесло, которое, по его мнению, более приличествует молодой девушке, чем работа на фарфоровой фабрике.
Итак, дело было слажено: Жюли стала работать на фабрике, а Катрин вместе с Амели Англар поступила ученицей в модное ателье, которое держала в Ла Ноайли госпожа Навель.
Глава 51
Госпожа Навель была дама средних лет, всегда подтянутая и живая, с черными, словно уголь волосами. Правда, мастерицы, работавшие у нее, утверждали, что госпожа Навель красит их. Бархат и шелк, кружева и батист, парча и тафта, кашемир и атлас, заполнявшие большую комнату, где царила госпожа Навель, делали ее похожей на королевскую сокровищницу, хотя само помещение было ветхое, с неровным дощатым полом. Во всех углах возвышались манекены из ивовых прутьев и полотна, задрапированные различными материями.
Модные картинки нежнейших расцветок украшали стены. За большим столом, заваленным выкройками, катушками, ножницами, подушечками для булавок и разноцветными мелками, госпожа Навель, ее две мастерицы и две ученицы шили, кроили, болтали и пели. В тот день, когда Катрин, вслед за Амели, впервые переступила порог мастерской, эта болтовня и пение поразили ее не меньше, чем пестрые вороха материй, разбросанные по столу, по стульям и даже по полу.
— А твоя подруга не из бойких, — заметила госпожа Навель, прищурив свои живые глазки, чтобы лучше разглядеть Катрин, — смелости в ней, видно, не больше, чем в тебе.
Несмотря на свою застенчивость, новенькая быстро освоилась с непривычной для нее обстановкой. Этому способствовали необычайная словоохотливость хозяйки и те бесконечные истории, которые она рассказывала целый день, с утра до вечера, вспоминая времена, когда была сперва ученицей, а затем первой мастерицей в знаменитом ателье мод Лиможа, где шила туалеты на саму супругу господина префекта, на саму госпожу генеральшу и на жен всех крупных промышленников и фабрикантов.
Гораздо меньше нравились Катрин те обидные слова, на которые не скупилась хозяйка, когда находила, что новая ученица недостаточно быстро усваивает тонкости ремесла.
— Недотепа, тетеря, рохля!.. Где ты видела такой рубец? Ты корсаж сметываешь или мешок для угля? Дай сюда!
Госпожа Навель выхватывала шитье из неумелых рук; иголка ее мелькала, словно молния; она останавливалась на минуту, расправляла материю на коленях, чтобы оценить работу, или поднимала ее высоко перед собой. И затем:
— На, дитя мое, продолжай. Поняла, в чем дело? И не обижайся, пожалуйста: я браню тебя только потому, что в твоем возрасте это полезно и необходимо. Но, поверь мне, все идет хорошо. Только надо быть внимательной, иначе все, что ты делаешь, пойдет насмарку. Всегда работай так, словно шьешь на саму царицу Савскую!
