Валентина Чаплина - Про Герку и чудных
Такое творилось у нас уже третий раз в жизни. Но оттого, что не первый, оно не стало тусклее и меньше.
В космосе «Восток-3»!!! Урра-а-а!!! Майору Николаеву урра-а-а!!! Кажется, что в каждом дворе кричат «ура», на каждом балконе, из каждого окна. И «ура» такое громкое, что, наверно, слышно в космосе.
А через несколько минут наше «ура» стало ещё громче прежнего. И это до космоса уже определённо долетело.
Майор Николаев, который сейчас звёздочкой летал вокруг Земли, оказался земляком, самым родным земляком и Ерошки, и Алёшки, и Весны, и Герки, и всех-всех, кто жил в Чебоксарах и во всей Чувашской республике.
— Шоршелы, Шоршелы, — с улыбкой повторял дядя Петя, — это же совсем недалеко отсюда.
В Ерошкину комнату влетели, как на крыльях, тётя Наша и Виктор Ильич. Сияющие и взволнованные, они молча остановились у кровати дяди Пети. Да, да, молча. Они стояли, глядели на дядю Петю и молчали. И дядя Петя тоже молчал. Он только приподнялся на локтях.
— Ой, пап, тебе ж нельзя подниматься! — вдруг очнулся Ерошка.
— Ничего мне не будет, сын. От такой радости люди выздоравливают. Эх, работать бы сейчас! Работать, а не лежать!
И тётя Наша, ужасно строгая к больным, тётя Наша, которая не давала дяде Пете шелохнуться, сейчас молчала. Она тоже знала, что от такой радости люди выздоравливают.
У рук есть свой язык
Ребята шли по улице, крепко держась за руки, а кто и вовсе обнявшись. Как-то само собой забылось, что были тут и девчонки и мальчишки, а девчонкам с мальчишками ходить обнявшись — это же чудно. Но сейчас всех объединяла большущая радость, свалившаяся на них прямо с неба. Не сговариваясь, все надели пионерские галстуки. Хотелось именно в галстуках ходить по улицам и петь песни.
Ватагой подбегали к открытым окнам и тихо-претихо, непохоже на мальчишек и девчонок, слушали новые сообщения. А потом снова грохали «ура» и плясали и пели, задрав головы вверх, глядели в небо счастливыми-пресчастливыми глазами. И пионерские галстуки тоже плясали вместе с ними, и волновались на ветру, и тоже рвались в небо, желая улететь вслед за ребячьими взглядами.
Так хорошо было всем, так хорошо, что описать всё это никакими словами невозможно.
Герку звали сегодня только Германом Степановичем. И ему до того приятно это было слышать! И всем до того приятно было его так называть.
Вдруг навстречу знакомый мальчишка с Дальней улицы. Герка подбежал к нему.
— Здорово, Миш!
Как взрослые, потрясли друг другу руки. И Мишка даже не напомнил, что Герман должен ему. А тот сам полез в свой потайной карман. Карман с утра потолстел, но не потому, что в нём стало больше денег, а потому, что тоненькая упругая десятка была разменена на мягкие мятые рубли. Башмаку собирался долг отдать.
— На, я тебе должен.
— Да ты сколько даёшь? У меня сдачи нет.
— Правильно даю. Тут тебе долг и Ершу с Колькой. Я им тоже должен, а когда теперь увижу? Отдай ты.
— Ладно, давай.
«Башмаку сам отдам. Башмаку нельзя через других», — пронеслось в Геркиной голове.
И Мишка не удивился, что Кубыш сам отдаёт долг. Сегодня всё было замечательное. Настоящее! Мишка тоже пошёл с ними со всеми. А куда? На Волгу! Река тянула к себе людей, как будто сама была живым человеком. Шли и пели!
Вдруг навстречу Геркина мама — Валерия Константиновна. Она далеко была видна всем прохожим, потому что надела своё любимое бело-чёрное пальто. Это пальто было полосатое, ещё сильнее, чем матрац. У матраца полоски только в одну сторону, а в этом пальто полоски шли от головы к ногам, а на карманах и обшлагах в другую сторону, перпендикулярно этим полоскам. А на воротнике, который начинался на своём месте, а кончался на животе, — и вовсе вкось. И от этой бело-чёрной полосатости Геркину маму было ужасно далеко видно, даже виднее, чем шлагбаум на железной дороге, потому что у шлагбаума полоски только в одну сторону.
Ребята увидели маму и весело замахали ей руками. Сегодня особенно радостно было встречать знакомых и говорить с ними всё об одном и том же и делиться с ними радостью великой. Но мама не ответила ребятам. Наверно, она их ещё не увидела, потому что они ведь не были такие полосатые.
Но вот мама ближе, ближе и ближе. Лицо у неё какое-то злое, сердитое, недовольное. Может быть, она ещё не знает, какое событие произошло?
— Мам, ма-ам, слыхала? «Восток-3»? А? Здорово! Николаев — наш земляк! — это Герка вырвался от ребят и добежал до матери. Но ребята нагнали его и, окружив Валерию Константиновну, начали очень громко обо всём рассказывать.
Она сразу сделала вид, что у неё заболела голова. Герка хорошо знал этот вид. Приложила ладонь ко лбу, а потом к затылку, а потом обе ладони к вискам, а потом замотала головой, а потом всем туловищем, так что у ребят зарябило в глазах от полосок.
— Ох, слышала, я всё прекрасно слышала, уши пока на месте.
Ребята примолкли.
— Я очень рада, конечно, но зачем же с ума сходить? Сейчас в магазине один мужчина, нормальный взрослый, чуть вприсядку не пошёл среди чужих людей. Так размахался руками, что бутылку с маслом опрокинул. Испортил мне вещь! — и она показала на длинное узкое, как ящерица, пятно, которое уселось на белую полоску пальто. От пятна знакомо пахло подсолнечным маслом.
— Хотела, чтобы акт составили. Свидетелей было много. Так какие теперь люди пошли! Стали упрашивать, чтобы простила ради праздника.
Она говорила-говорила-говорила возбуждённо и долго. Видно, ей нужно было выговориться, всё равно перед кем, перед взрослыми или перед ребятами, но выговориться. Тем более, что здесь её не останавливали, не возражали. Ребята сначала удивлённо притихли, а потом расступились. Молча, без единого слова расступились, чтобы она могла уйти. И она ушла, унося с собой запах подсолнечного масла и ещё что-то липкое и грязное, в тысячу раз грязнее, чем пятно на пальто.
Ушла. А ребята всё стояли и молчали. И никто не глядел ей вслед. Ни один мальчишка, ни одна девчонка. Не глядели. Никто из них не мог понять, как это можно сейчас в такой необыкновенный день сердиться за пятно.
Первый раз в жизни Герка испытывал такой горячий стыд за родную мать. И ещё он представлял себе, как отец будет орать на весь дом, когда увидит пятно: «Тысячное пальто! Сколько денег псу под хвост!» И шея у него опять станет красной, как помидор.
И тут Герка почувствовал, до чего мешает ему раздутый потайной карман. Уж лучше б его не было вовсе. А ребята всё молчали. И ему стало страшно: а вдруг они сейчас повернутся и уйдут. И не позовут его с собой. И он останется один с этим карманом. И никогда-никогда больше никто не назовёт его Германом Степановичем.
Но Ероша и Алька подошли с двух сторон и одновременно молча пожали ему руки.
Оказывается у рук есть свой язык, свои молчаливые слова. Вслух можно ничего не говорить, а руки друг с другом разговаривают. Они очень хорошо понимают друг друга. Они друзья — руки.
И Весна тоже пожала, и та белобрысая, что меняла в домовой тонкую большую книжку на толстую маленькую, и Мишка, и другие мальчишки и девчонки.
И все они, все-все, молча, своими рукопожатиями называли его Германом Степановичем.
Золотозубая
Тётя Наша и Виктор Ильич ещё не собирались уходить от дяди Пети. Не собирались уходить и другие соседи, которые пришли к нему в этот необыкновенно радостный день. Собиралось уходить только солнце. Оно скрывалось за горизонт. Правда, ему не хотелось покидать любимую комнату и этих славных людей. Оно б с удовольствием ещё посветило им, погладило теплом их руки и лица, но для этого солнцу нужно было остановиться. А солнце никогда не останавливалось, никогда за всю свою жизнь. Оно знало, что сейчас его ждут другие люди, и нужно идти к ним.
В тот самый момент, когда солнце уже совсем было зашло, в комнату ворвался Ероша. А с ним совсем незнакомый человек. А с человеком огромный букет цветов.
И солнце встало на цыпочки, чтобы в тысячный раз на лохматой Ерошкиной голове разжечь костёр.
Незнакомый человек остановился на пороге, заняв букетом всю дверь. Видно было, что он очень торопится.
— Пап, этот вот человек, — от радости еле выговаривал Ерошка, — он едет сам к Анне Алексеевне. Такси внизу, слышишь, гудит? К Анне Алексеевне, ну… к его маме. К его! — и Ерошка поднял лицо и руки к небу. И все поняли, о ком он говорит.
— Я сорву ей наши цветы. А? От всех нас. От нашего дома.
И Ерошка выскочил на балкон. А солнце ещё выше встало на цыпочки и осветило цветы, чтобы они были ярче и красивее.
А цветы, как услышали Ерошкины слова, так радостно закивали ему. Все до одного закивали. Они поворачивали к Ерошке свои яркие лица, тянули к нему зелёные руки и так же, как солнце, приподнимались на цыпочки, чтобы стать выше и виднее. Каждый цветочек ужасно боялся, что Ероша не увидит его, и он останется здесь, на балконе, и не попадёт в букет Анне Алексеевне. Но Ерошка сорвал все цветы, не обидел ни одного.
