Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север
У Цыпки после сна лицо опухло, как до того от рева. Не подумал бы шофер, что из-за меня. Но он только мрачно глядел вперед и нас не замечал.
Потом мы долго стояли на обочине и махали и кричали, в общем — голосовали.
— Давайте с нами! — крикнули нам босоногие ребятишки, пробегавшие мимо.
С такого рода мелюзгой человек из восьмого «Б» не разговаривает. Молча, как до этого шофер грузовика, он пропускает ее мимо. А Цыпка, должно быть, хорошо выспалась: снова трещит без умолку.
— Куда это вы нас зовете? У вас что, интересно?
Клопы, поскребывая икры, отвечают, что очень интересно — и озеро, и купальня, и вышка, и большие ребята из лагеря, и лучше всех — Че.
— Это кто такой?
— Это, это… — Карапузы не могли даже слов подобрать.
— Айда, и мы с вами. Выкупаться хочется. Мы и так уже много проехали, правда, Гуннар?
И вот уж Цыпка, зажатая со всех сторон малявками, сворачивает и направляется к густому кустарнику.
Пойду ли я с ней, она даже не спрашивает. Просто ей пришло в голову выкупаться и кстати посмотреть на божество этих малявок. Небось тоже какой-нибудь из этих… как их… еремитов. А Густаву, видите ли, разрешается следовать за ней. Один взгляд, будто приказ, и всё.
Мешок Петера кажется еще тяжелей. Протащишь его минут пять на горбу — он уже весит в два раза больше. Пусть наш Пружина-Крамс мне объяснит этот закон физики: М×км=вес3 (мешок, помноженный на пройденный путь, = весу в третьей степени). Этого закона даже Коперник не знал, но у него не было и брата-рулевого на морозильном траулере, помешанного на книгах, и еще одного братца-дурачка по имени Густав, по прозвищу Мегрэ, который теперь мучается ради рулевого.
Я топаю за Цыпкой, продираюсь через кустарник и думаю при этом: «Не заховать ли мне чертов мешок здесь где-нибудь — мы же тут корни не собираемся пускать, — а сам сбегаю налегке выкупаюсь».
Но кто его знает, какой тут зверь водится. Набежит какой-нибудь секач, подцепит книги Петера на рога, и поминай как звали. А уж крик подымет… Петер, я имею в виду. Нет, лучше уж потащу мешочек дальше.
Прохожу лесок, заросший крапивой, обстрекался, попадаю на луг, посередине — озеро. Но где же Цыпка?
Прежде чем я начинаю звать ее, как маму, меня на полуслове обрывает комиссар Мегрэ: в таких случаях он сначала закуривает трубочку или начинает ругаться со своим инспектором. У меня нет инспектора, вместо него я поддаю ногой треклятый мешок.
— Куда провалилась, чтоб ее черти съели, эта Цыпка?
Густав, следи, чтобы с копыт не свалиться! Неужели это правда она?
«Что ты смотришь как баран на новые ворота?» — говорит мне Крамс, когда у меня такой вид, как сейчас. И действительно, что-то от барана у меня, должно быть, и правда есть, и я, чтобы отвлечь внимание, даже по-бараньи кричу: — «Бэ-э-э!..»
То, что сейчас появляется из кустов, лишь отдаленно напоминает Цыпку: круглое лицо, голубые глаза, как два стеклянных шарика, блондинистая челка, и все.
Она в купальнике цвета слоновой кости, с черными пластмассовыми кольцами, на голове белая шапочка и… эта квадратная улыбочка.
Идет и махает мне, будто королева. Проплыла мимо и уже сидит на пятнистом пледе какого-то парня примерно с моей фигурой, только чуть потяжелей. «Пиник», — сказал бы Шубби, — как боксер слабоват, слишком много сил. Вот длинные, узкие мышцы, те хороши для боксера, а «пиники» — у них только вид такой здоровый».
Тереза ведет себя так, будто она с этим «пиником» недавно серебряную свадьбу справила.
— Это Че, — говорит и снова величественно так поводит рукой, — а это мой спутник Гуннар.
«Мой спутник» она сказала, как герцогиня.
— Привет, друзья! — И я тоже помахиваю ручкой, как какой-нибудь президент, прибывший в аэропорт с государственным визитом.
— Садись и ты, — приглашает Че сесть на его одеяльце в клеточку.
Оказывается, он еще и саксонец.
Тереза лежит поперек одеяла так, что мне и сесть негде, и только знай трещит без умолку: о погоде, о море, стенгазете, о том, что весь свет помешался на автомобилях и скоростях. Только что услышала это от дедули и теперь важничает. Наш Крамс называет это плагиатом.
Неужели я буду тут сидеть, слушать и подпевать: ах, какой здесь необыкновенный воздух и небо, как… «малимё»[7].
Нет, я срываю с себя куртку, джинсы, рубашку (пусть Цыпка не шарахается, в эту пору на Густаве всегда плавки) и с ревом — в воду.
Немного кролем, потом брассом, три удара баттерфляй — и на спину. Это уже отдых.
Теперь и до Цыпки дошло. Она завидует и тоже идет в воду, осторожно смачивает руки и ноги, вздрагивает, что-то говорит этому Че, который стоит рядом. Должно быть, что-то вроде: «Бр-р-р, до чего холодно, дорогой мой Че! Ты не мог бы приказать подогреть водичку?» — «Разумеется, охотно, фрейлейн Тереза». — «Благодарю». — «Не стоит благодарности».
Я работаю ногами, как колесный пароход, но в этом гусином пруду никто этого не замечает. Не знают они, что такое мастер спорта.
Тереза барахтается, стиль — собачий. Девчонка и есть девчонка!
— Ты ноги-то вытягивай! — кричу я ей. — Вот, смотри, как надо!
— Какой прекрасный собеседник этот Че, не правда ли? Он у них бригадир.
Она так произносит слово «бригадир», что вода попадает ей в рот.
— Это он и пляж здесь устроил и вышку. У них тут молодежный лагерь. Утром они проводят мелиоративные работы, а после обеда — отдых. Сегодня они раньше кончили, потому что вечером у них костер и спортивный праздник.
— К тому времени мы давно уже на месте будем. Вытягивай, говорю!
Пусть не думает, что мы здесь век вековать собираемся.
— Кстати, ты про вышку говорила — сейчас прыгну из задней стойки. Это мой конек.
— Пятиметровая! — слышу я голос Че. Он тоже подплыл. И в воде берет не снимает.
На этот раз в большом полушарии зажигается не простой сигнал, там на полную мощность включили сирену: «Пожарная тревога! Не делай глупостей, Густав! Прыгай с трехметровой! И ноги не разводи, парень! А с пятиметровой ты еще ни разу не прыгал. Да еще из задней стойки. Это у нас только один человек в классе может, да и то с трехметровой. Шубби и тот не рискнет с пятиметровой, а он уже три настоящих боя выдержал и в двух победил. Густав, тревога! Ни к чему это!»
Планки красноватые, недавно строганные, лесенка грубо сколочена, больно ноги. Стараешься поскорей подняться.
Вот и трехметровая площадка.
Густав, остановись, не надо выше.
Комиссар Мегрэ, арестуйте этого человека — он погубит себя!
Лесенка на пятиметровую площадку стерта меньше, сюда народ редко поднимается, наступать на перекладины еще больней.
Вот мы и наверху. Ни пуха… Прощай, Густав!
Отсюда, должно быть, и правда редко кто прыгает. Внизу стало тихо, те, кто в воде, ложатся на спину и глазеют. На пляже люди собрались кучками и тоже смотрят вверх. В мелководье стоит Цыпка и махает мне. Вот дура-то! Рядом с белой шапочкой — черный берет Че.
Я киваю собравшимся внизу зрителям и решительно поворачиваюсь к ним спиной. Кусты далеко внизу покосились, ветки пляшут. Мать, когда у нее голова кружится, всегда капли принимает. Нет, больному человеку нечего с трамплина прыгать. Может, и мне лучше сперва на трехметровой площадке подлечиться…
— Боится! — кричит кто-то снизу…
Бросаю поручни и балансирую спиной к трамплину. Здесь, совсем как мастер спорта, расслабляю руки, ноги, потом медленно поднимаю руки до уровня плеч — руки покачиваются; должно быть, это вышка вибрирует от ветра. Будем надеяться, что мне не снизят балл, если я не совсем чисто войду в воду!
— Этот никогда не прыгнет!
Заткнитесь там, в лягушатнике! Сейчас увидите! Как это Гюнтер еще говорил? «Напрячься и упасть назад, не сгибая колен. Голову даю на отсечение — вертикально войдешь в поду». Но никто у нас так и не посмел сделать, как он.
«…Упасть назад, не сгибая колен…» Вот сейчас. Вытянуться в струнку…
— Это он нас на пушку берет!
Вот, вот сейчас…
— Нет, не хочу я никуда падать…
Какую-то секунду, а может быть, и пять — вся жизнь будто кинолента проходит перед моим внутренним взором — мне кажется, что я не падаю вниз, а лечу вверх и стоит мне только развести руки, и я улечу отсюда навсегда…
Удар, как при взрыве атомной бомбы. Жуткая тишина. Вокруг — все зеленое. Не помер же я тут?
Делается ужасно холодно, и кругом — еще зеленей.
На помощь! Мне нечем дышать! Но, значит, я жив, это точно: мертвым дышать не хочется, это по законам логики, как говорит наш Крамс. Будто пузырь, я выныриваю на поверхность. В ушах гул.
Из ушей хлюпает вода. Кругом смех, хохочут, визжат. Да это же голос Цыпки — резкий, вредный и коварный. Только Че не смеется. Улыбается, сукин сын, кролем подплывает и фальшиво так спрашивает:
— Не ранен? Воздуху не хватает, да?
