Елена Ильина-Пожарская - Так они жили
Поэтому вполне понятно, что ее сердечко замирало, когда, перейдя за дорогу, она очутилась в обширном поле, засеянном рожью. Среди высоких густых колосьев вилась тропочка, по которой она должна была идти до пантюхинского прогона. Она смутно себе представляла, что это значит: «прогон». Если бы она знала, что под этим разумеется узкий огороженный проход для скота, пожалуй, она бы и не рискнула отправиться в путь. Встреча с коровами показалась бы ей страшнее, чем соседство гусей. Но, к счастью, днем прогон был пуст, и она благополучно добралась до деревни, хотя насилу справилась с «отводом», как назывались воротца, через которые проходили, подняв незатейливый крюк.
В деревне никого не было видно. Все взрослые были на работе, а ребятишки играли в конце села, у мелкого, грязного пруда.
«Направо… первая изба — это, верно, здесь», — решила Женя и повернула к небольшой избе в три оконца, выстроенной, однако, из хорошего леса и крытой тесом.
Александра Николаевна Стоцкая считала долгом своей дворянской чести, чтобы ее мужики были хорошо обстроены, и это стоило ей недорого, потому что лесу было много и, за отсутствием сплавной реки, он был очень дешев.
Ей доставляло немалое удовольствие, что все избы ее мужиков были в хорошем состоянии и нигде не было видно соломенных крыш.
Но если снаружи изба казалась приличным жилищем, то ее внутренний вид поразил Женю.
Она робко вошла в дверь, закрытую, но не запертую, и очутилась в каких-то больших темных сенях, где скверно пахло, валялись какие-то ломаные кадушки, ведра, а в углу белело что-то вроде палатки.
Девочка совершенно не знала, как ей найти дверь в жилое помещение. Но немного привыкнув к темноте, она увидела низенькую дверь, к которой и направилась.
Дверь отворилась не без труда. Она не заскрипела, а как-то жалобно взвизгнула и сейчас же откуда-то послышался слабый окрик:
— Кто там?
Женя с трудом перешагнула высокий порог в дверях и вошла в жилое помещение избы. Там было еще душнее и пахло еще хуже, чем в сенях. Маленькие окошечки, в которые и без того плохо проникал свет, были сплошь усажены мухами: их в избе было невероятное количество. А по столу, где валялись немытые ложки и стояла грязная деревянная чашка, целыми стаями бегали тараканы. Такого количества мух и тараканов Женя никогда не видала, и ее даже бросило в дрожь от отвращения.
В избе не видать было никого. Женя заглянула за перегородку у печки. Там царил такой же беспорядок, мух же, казалось, было еще больше.
Акулькиной матери не было и там.
Женя задумалась, кого ей спросить. Она забыла узнать у Акули имя больной и теперь стояла совершенно растерянная, недоумевая, что предпринять.
— Ой, лишенько! Да кто же избу-то откутал [9]? — снова послышался голос.
Теперь Женя поняла, что он раздавался из сеней. Она быстро повернулась к дверям и, выйдя в сени, тихонько проговорила.
— Это я… Где вы?
— Здеся, в пологу. Ой, лишенько…
Голос раздавался из угла, где была устроена «палатка».
Она осторожно подошла к ней и увидела, что это был полог из толстой, грубой холстины, и из-под него, приподняв край, выглядывало худое, бледное лицо с горящими от лихорадки глазами.
— Кто же это? Я признать-то не могу, — проговорила больная, не веря своим глазам. Ей так дико было увидеть около себя нарядную маленькую барышню, что она подумала, уж не мерещится ли ей это, как мерещилось во время болезни ее маленькому Федьке.
— Вы — Акулина мама? — спросила Женя.
— Акульки-то, что во двор-то взяли? Да, я ей матка буду… Ай она чего наделала? — с тревогой спрашивала больная, шаря рукой на полу, чтобы достать стоявший около ковш, где было немного воды и плавало уже несколько мух.
— Ах, не пейте, там мухи, — воскликнула девочка, с ужасом отнимая у нее ковш.
— Мухи? Ой, окаянные, ничего с ними и не поделать… Ой, испить хотца. Дай ковшик-то, я их отдую, окаянных, к сторонке.
— Подождите, я вам достану свежей воды… где у вас вода?
— Вон в углу, в кадке, коли есть. Не знаю, успела ли Фроська наносить из родника… К дверям-то, к дверям-то поближе, под доской.
Женя нашла кадушку. Она была покрыта тяжелой доской, которую ей с трудом удалось приподнять. Снять ее она была не в силах.
— Да ты в сторону-то, в сторонку поотодвинь… ковш-то пролезет.
Женя поняла, в чем дело, и, отодвинув немного доску, зачерпнула из кадушки воды.
Вода была чистая, хотя теплая. От кадушки пахло тиной и еще чем-то затхлым.
Больная накинулась с жадностью на воду. Она припала к ковшу воспаленными губами и долго пила, не отрываясь.
— Ну вот, спаси тебя Господи! — проговорила она, ставя слабой рукою ковш рядом с собою на землю.
Женя с ужасом заметила, что больная лежит не на постели, а на какой-то старой овчинной шубе, брошенной прямо на пол.
— Ты чья же будешь-то? — спрашивала ее явно ожившая больная. Как сюда-то попала? Проезжие, что ли, будете? Так у нас не останавливаются. Надо к Еремеичу, — туда дальше, на селе. Около церкви-то.
— Я… меня Акуля прислала. Я бабушкина внучка… Женя.
— Акулька?.. Так вы не из села ли барышня будете? Сергею-то Григорьевичу дочь?
— Да…
— Как же вы сюда-то попали? Барышня, матушка! А я как свою госпожу встречаю!.. Ой, не встать мне… Вся голова в круги, — и пытавшаяся было подняться больная снова опустилась со стоном на подушку.
— Ах, не вставайте! Пожалуйста, не вставайте! — воскликнула Женя. — Вам нельзя вставать. И зачем вы лежите здесь, на полу? Это неудобно…
— Ой, в избе-то нельзя… И душно, и тараканы, и мух туча… А здесь хоть иногда ветерком обвевает.
— Да, но можно простудиться. Вам нужно бы постель и…
Как ни мала и неопытна была Женя, она понимала, что здесь было не до удобств, что не хватало самого необходимого и что ей одной с этим не справиться.
«Надо скорей бежать домой, попросить экономку послать сюда всё и кого-нибудь убрать всю эту грязь», — думала девочка и проговорила довольно робко, сконфуженная своею беспомощностью:
— Я пойду домой… Попрошу бабушку… Вам пришлют всего. А теперь не могу ли я вам чего сделать?
Но больная, потратив последние силы на разговор, впала опять в полузабытье и только отмахнулась рукой, как бы желая сказать, что ей никого и ничего не нужно.
У Жени защемило сердце. Она чувствовала, что всего лучше сейчас же скорее идти домой и рассказать, в каком ужасном положении мать Акульки и как ей необходима помощь.
Поэтому она решила достать еще свежей воды и прикрыть чем-нибудь ковш от мух. Но прикрыть было нечем. Не зная, чем помочь горю, Женя, недолго думая, сбросила с себя соломенную шляпу и прикрыла ею воду.
Больная лежала с закрытыми глазами и тяжело дышала.
Посмотрев на нее в последний раз полными слез глазами, девочка вышла на крыльцо и почти бегом побежала по прогону.
Все время, пока она торопливо шла домой, ее занимала мысль, что она сделала доброе дело и, быть может, спасет жизнь этой несчастной женщины.
— Только отчего у них так грязно и так много тараканов и мух? У малороссов, говорят, чище. И у каких-то староверов… Бабушка недавно говорила. А дома у них такие большие, большие… Больше гораздо, чем у английских крестьян, а нет ни кроватей, ни посуды.
Даже нет простыни! — и она вспомнила, как жена пастора вязала какие-то грубые серые одеяла для бедных.
— Попрошу у бабушки шерсти и буду вязать. Это скоро вяжется, я умею… Пожалуй, одеяло в неделю свяжу. Сколько это будет в год? 52 недели… 52 одеяла… Как мало! Ну что же, и Надя поможет, и мама, и няня. Скорей бы домой дойти… — и она побежала бегом, прямо на двор, так как тут было ближе пройти, а об Акульке, ждавшей ее в саду, она в эту минуту забыла.
Глава IX
Неожиданный исход
На дворе у погреба как раз и стояла экономка и наблюдала, как кухарка, готовившая на дворню, перекладывала творог из одной кадки в другую, причем заплесневелую часть откладывали в ведро. Запасы делались в таком огромном количестве, что все портилось, и так как Александра Николаевна кормила прислугу сравнительно хорошо, то эти испорченные продукты вываливались собакам или просто в яму.
Вся раскрасневшаяся, с растрепанными локонами, которыми обыкновенно так гордилась и которые тщательно причесывала, девочка, запыхавшись, подбежала к экономке и быстро заговорила:
— Пожалуйста, Мария Анемподистовна, делайте поскорее лимонад да отберите белье… я сейчас попрошу бабушку, чтобы это свезли… И чтобы она лекарства дала… И кровать бы хорошо, у нас столько в чулане пуховиков… В Пантюхино…
— В Пантюхино? Кровать? Лимонад? Это кому же, сударыня? — спрашивала совершенно растерявшаяся от неожиданного потока приказаний экономка.
Кухарка, толстая баба, кривая на один глаз, тоже таращила свой единственный, маленький, заплывший жиром глазок. А вертевшаяся тут же Глашка, девчонка, состоящая на побегушках у Марии Анемподистовны, не только глаза, и рот раскрыла.
