Иван Васильев - Алые пилотки
После ссоры они не виделись целую неделю. Встретились неожиданно, нос к носу. Толя нёс воду, два ведра в руках, и остановился передохнуть. Вдруг из-за угла выходит Стрельцов, коня в поводу ведёт.
— Хм, — сказал Башкин, — работничек…
— Да уж как-нибудь, — сказал Стрельцов.
— Ну и что?
— А ничего.
— Подумаешь… Деньги лопатой загребает.
— Три целковых в день. Самое малое.
Конь потянулся к ведру, Башкин пнул его ногой.
— Куда, зараза! Проси у хозяина… Ладно, Стрелец, поглядим. На деньги почёта не купишь.
— Ха, ха, — засмеялся Женя. — На деньги, Башка, всё купишь.
Смеяться-то он смеялся, а всё же неприятно от упрёка стало. Но и это забылось. Работа всё заглушает: и обиду и упрёки.
Прошло ещё два дня. И случилось в эти два дня два события. Первое — разговор с бабкой Дарьей.
Сбор молока Женя начинал с Игнатовки. В то утро, поднявшись на пригорок, он увидел, как над крайним огородом играет на солнце длинная серебристая паутина. Это очень удивило Женю. Осенью бы другое дело. Осенью паутин летает видимо-невидимо. А сейчас откуда ей взяться?
Подъехал ближе и понял, что никакая это не паутина, а согнувшаяся клюкой бабка Дарья огораживает усадьбу алюминиевой проволокой. Обычно в деревнях изгороди делают из жердей, чтобы скотина не зашла в огород и потравы не сделала. А бабка Дарья захотела отличиться: украшает огород серебристой паутиной.
— Красивая огорожа! — подивился Женя. — Так и играет.
Бабка засмеялась беззубым ртом:
— Это, родимый, не краса играет, а вдовья доля плачет.
— Как это?
— А так. Попервости война расщедрилась: целые возы колючки оставила — городите, бабы, огороды. Мужики тёсаную огорожу ставили, а бабы колючкой оплетали. Да бог бы с ней, не всё ли равно, чем городить, только соржавела проволока. На наше счастье, трификацию в деревню провели, кусков везде набросали. Вот и пригодилось. Красиво, говоришь?
— Красиво, — сказал Женя, — а только, бабушка Дарья, вашу огорожу любая овца повалит.
— Ау, милай. По Сеньке, сказано, и шапка.
Если бы бабка Дарья ворчала или бранила людей, что забыли о ней на старости лет, может, Жене и не стало бы так жалко её. Она же не только не ворчит и не бранится, а ещё и улыбается, подшучивает над своей старческой неумелостью.
«Отчего это так, — думал Женя, — везде много говорят, что люди должны помогать друг другу, а на деле не очень-то торопятся. Конечно, соседи не отказывают, когда попросишь, но всё равно за спасибо ничего не сделают. В прошлом году мы свою старую избу подрубали. Отец три раза толоку́[2] собирал. Потом угощение было, стол от еды ломился. Но это платой не считается, это называется просто благодарность. Мамка сказала, что на такую благодарность ей надо на телятнике месяц спину гнуть, плотники дешевле взяли бы. А отец спросил, где она видела, чтобы за спасибо помогали. Я тоже не видел. Понадобился мне, например, подшипник, так Башкин такую трубку содрал! А разве нельзя помочь человеку просто так, от чистого сердца? Руки не отвалятся, и не обеднеешь».
На такие вот мысли навёл Женю Стрельцова разговор с бабкой Дарьей. И они уже не давали ему покоя…
Второе событие, случившееся назавтра, совсем выбило Женю из колеи и нарушило спокойную жизнь.
В тот день я маленько припоздал: кони далеко паслись. В Игнатовке и Бубнове хозяйки коров уже подоили и ушли на работу, я собрал всего один бидон. Рысью погнал в Колесникове. Там ещё ждали. Женщины с вёдрами стояли у избы-читальни, разглядывали что-то на стене и смеялись. Настя-доярка заливалась громче всех.
— Пузо-то у Арсения, бабоньки! А у коня на морде мешок с пшеницей. Охо-хо-хо!
Тётка Маня, пенсионерка, головой качала:
— Осрамили человека. Проходу не дадут.
— Ну прямо, осрамили! Как с гуся вода.
— Девки, кто ж такой Врива? — спрашивала баба Груня. — Башкиных-то всех знаю, нету в ихнем роду Врива.
— Наверно, Грива. Григорий сокращённо.
— Нету Григория. Анисим есть, Миколай есть…
Я принимал молоко как попало. Мне было невтерпёж. Я хорошо видел на стене белый листок с крупным заголовком — «молния». Но при чём тут Башкин, да ещё Врива какой-то?
Как назло, бабе Груне вздумалось итог подбить. Потребовала доложить, сколько литров она сдала и сколько денег причитается. Я заторопился, уронил с телеги тетрадку, вывалял в пыли.
— Завтра скажу, бабушка Аграфена, а то на завод опоздаю! — взмолился я.
Она — ни в какую, считай — и всё тут. Приспичило ей! А умножение с десятыми, попробуй быстро сосчитать. Литр молока стоит девятнадцать и две десятых копейки. Уф-ф, вот устроила экзамен старая! На полтинник всё-таки ошибся, пришлось потом извиняться.
Кое-как отбоярился и скорее «молнию» читать. Там было написано:
Дядька Арсений, зайдите в правление, держите ответ:
почему пшеница утром была, а к вечеру нет?
Под стишком нарисована карикатура: толстый мужик храпит на телеге, под головой почтовая сумка с газетами. Конь с мешком на морде, на котором написано «пшеница, 50 кг», бродит по хлебу.
Всё ясно: конь спящего почтальона дядьки Арсения потравил пшеницу, наш патруль увидел и написал «молнию». Не ясна была подпись: «Врио Башкин». Что за врива такая? Может, новую должность в штабе выдумали? Вроде писаря, как в армии. Так и называли бы по-русски: писарь Башкин. Чего людей в заблуждение вводить?
Сильная досада меня взяла. Пока ехал до завода, всякой всячины надумался. Я, как дед-пенсионер, на бидонах дремлю, а ребята потравщиков ловят, «молнии» рисуют. В засады, наверно, ходят, шофёров-лихачей засекают. Товарищ Телегин патрульным руку жмёт, благодарность выносит… Нехорошо получилось! А всё Башкин. Раскричался: «Снять Стрельцова! Долой с начальников!» Не видел, что человек не в настроении? Друг называется! Ну погоди, Башка, я сниму с тебя допрос! Попляшешь!
Расстроенный, вернулся я домой. Сам коня в табун не повёл, попросил Славку соседского. Не заходя в избу, побежал Башку разыскивать. Он дома был. Сидел за столом, макароны с мясом уплетал. Я — ни поклона, ни привета, с ходу кричу:
— Ты кто такой? Врива или врун? Кто тебе присвоил дурацкое звание?
Я кричу, а у него уши вверх-вниз, вверх-вниз — лопает макароны, хоть бы что. Наелся, тарелку отодвинул и полотенцем рот вытирает — нарочно рисуется, чтобы меня подразнить.
Я схватил с гвоздя тряпку да как шмякну об стол. Так макароны и брызнули. А его, дурачка, смех схватил, аж давится.
— Ха-ха-ха, врива! Пентюх необразованный. Не врива, а врио. Моли бога за Таньку, не дала тебя снять. Анне Васильевне пожаловалась.
— Ну и что? Не ты меня ставил, чтобы снимать.
— А кто кричал: «Вот вам хомут и дуга, я вам больше не слуга»? Пушкин, да? Бросил штаб, за деньгами погнался. Дезертир, вот ты кто!
Я маленько остыл.
— Ладно, потом разберёмся, кому молиться. Объясни, какое звание тебе дали?
— Ничего мне не дали. Врио — это временно исполняющий обязанности. Пока начальник гуляет, его заместитель так подписывается.
Я сел к столу и попросил макарон.
— Не обедал сегодня. Из-за тебя, врива такого…
Вкусные были в тот день у Башкиных макароны…
Так они и помирились, два приятеля из деревни Кузьминки. И всё пошло как у людей: и дела, и забавы.
Однажды Стрельцов сказал Башкину:
— Даю тебе особое задание. Иди за Игнатовку в лес и наруби жердин. Когда нарубишь, доложишь. Я на коне приеду.
— Есть, товарищ начальник! Только объясни, зачем жердины?
— Придёт время — узнаешь.
— Извиняюсь, полководец Суворов говорил, что каждый солдат должен знать свой манёвр. Если объяснишь манёвр, я тебе тоже объясню: ерунду надумал — загораживать дороги.
— Не валяй дурака, а выполняй особое задание. Сказано: потом объясню.
— Слушаюсь. Но всё равно не по-товарищески.
Женя и сам понимал, что так будет не по-товарищески, но что-то мешало ему сказать правду. Может быть, не надеялся на Башкина? Ведь Толе ничего не стоило под каким-нибудь предлогом увильнуть, а то и на смех поднять. Пускай лучше думает, что начальник штаба свихнулся, хочет все дороги загородить жердями.
Скоро Башкин доложил, что особое задание выполнено. Стрельцов как раз с завода возвратился, коня не стал выпрягать, они сняли пустые бидоны, кинули на телегу топор и верёвку и поехали. В лесу пели птицы, в недалёкой бочажине охали и стонали лягухи, лёгкий ветерок качал на полянах травы.
— Грибы скоро начнутся, — сказал Женя. — Колосовики.
— Грибы — что, а вот на ночную рыбалку так и не сходили, — ответил Толя, и в голосе его явно прозвучал упрёк: из-за тебя, мол. Связался с этим молоком.
— Ужо сходим, — пообещал Женя. — Кончим бабкину огорожу и сходим.
— Чего? Какую огорожу?
— Ну, это… Сам понимаешь… вот слушай: было у неё три сына, дочка и хозяин. Всех на войне убили, один младший остался, ему двенадцать годов было. Как нам с тобой. Когда фашистов прогнали, он на быках поехал поле пахать. А там мина была противотанковая, — быков аж на куски… Вот и всё.
