Хосе Мария Санчес-Сильва - Большое путешествие Марселино
Так шли они дальше, держась за руки, и снова молчали. В лесу уже царило утро, а Марселино почему-то вспомнил, как однажды сестра-вода и братья-ножницы дружно сыграли с ним злую шутку…
Марселино сидел на деревянном кухонном столе, обёрнутый большим белым полотенцем, скрывавшим его целиком, а брат Кашка подстригал его огромными ножницами, которые куда лучше подошли бы для стрижки овец. Губы и уши мальчика были все усеяны волосками.
— Ну колется же! — отчаянно протестовал он.
— Уже почти все…
— А что потом?
Марселино с некоторым подозрением косился на две большущие кастрюли, в которых грелась вода, и на необъятную кадку на полу, тоже с водой, только холодной.
— Потом купаться. Ты же у нас аккуратный мальчик.
— Если я и так аккуратный, зачем же ты меня купать собрался?
— Чтобы ты не был похож на поросёнка. Ну, вот и всё!
Брат-повар развязал полотенце, смахнул им, как мог, налипшие повсюду волосы и опустил мальчика на пол.
Тут вошли несколько братьев, среди них брат Хиль, брат Бим-Бом и брат Ворота.
— Ого! Уже всё? — удивился брат Хиль.
— Я не хочу, чтоб они смотрели, — визжал Марселино, пока брат Кашка раздевал его.
— Никто на тебя и не смотрит, сынок, — заверил его повар, пока двое братьев переливали горячую воду из кастрюль в кадку.
— А почему ты на меня эту рубашку надел? — спросил Марселино.
— Потому что ты уже большой, и иначе неприлично.
С этими словами повар накинул на раздетого мальчика широкую рубаху[25].
Другие монахи оставались пока на кухне, а Марселино задумался о том, что же такое «неприлично». Он стоял в воде, а брат Кашка намылил мочалку и тёр его под рубахой. Наконец мальчик решил высказать вслух свои мысли.
— Брат Кашка, а пупок — это неприлично? Монах засмеялся, и другие вместе с ним.
— Нет, Марселино, пупок — это прилично.
— Ой, мне мыло в глаз попало!
— Ладно-ладно, буду поосторожнее.
— Брат Кашка, а у тебя есть пупок?
Тут захохотали все, кроме покрасневшего брата Кашки, который возмущённо обернулся к собратьям:
— Братья, неужели вам больше делать нечего? Всё ещё смеясь, монахи вышли из кухни, а повар сказал:
— У каждого есть пупок, Марселино, но теперь ты однако же помолчи. Ты ведь знаешь, сегодня и так всё кувырком, потому что Сочельник[26].
Накануне ночью шёл снег, и земля была вся белая, к великой радости Марселино и к огорчению братьев: теперь никто не доберётся до них, пока не сойдёт снег, какие уж тут подарки…
Глядя на скорбную картину заснеженной равнины, брат Хиль заявил:
— А мне всё-таки нравится снег!
Брат Бим-Бом, стоявший рядом, грустно отозвался:
— Вот только в этом году никаких нам подарков не светит: дороги-то все непроезжие… Вот увидите, брат, что вам на ужин достанется, небось тогда не обрадуетесь!
Брат Хиль пожал плечами:
— И что? Будто я в детстве не голодал… Марселино наблюдал, как молодые монахи, вооружившись палками, стряхивали снег с крыш: те уже почти прохудились, и лишнего груза могли просто не выдержать.
— Мал он больно, чтобы так поздно спать ложиться, — ворчал тем временем на веранде брат Кашка.
— Послушайте, брат, — возразил настоятель, — если бы вифлеемские пастухи[27] точно знали, как знаем мы, что в эту ночь родился Иисус Христос, они ведь тоже взяли бы с собой детей, даже очень маленьких!
И, подозвав к себе мальчика, спросил его:
— Хочешь посмотреть, как братья устраивают вертеп? Помнишь, какой он в прошлый раз получился?
— Ещё бы! — обрадовался тот.
Братья поднимались и вновь спускались по шаткой чердачной лестнице с какими-то свёртками в руках. Сияя, Марселино наблюдал за ними.
Как-то раз, когда на лестнице не было ни одного монаха, Марселино поднялся на первую ступеньку, но тут же услышал напоминание:
— По этой лестнице ходить нельзя! Наконец брат Значит принёс самую большую коробку, и Марселино потрусил за ним, словно собачонка.
В часовне ризничий брат Бим-Бом и другие братья коробку открыли. На глазах Марселино из неё одна за другой появлялись старые глиняные фигурки для вертепа, тщательно завёрнутые в лоскуты и почти все хоть капельку, но побитые. Тут были овцы и верблюды с меньшим количеством ног, чем предназначила им природа; пастухи и волхвы такого разного размера, что казалось, будто часть из них уже пришла в Вифлеем, а другие только-только показались на горизонте.
Самую большую фигурку, изображавшую Младенца Иисуса, братья старались мальчику не показывать.
— Эту трогать нельзя, — предупредил его брат Бим-Бом.
А вот фигурки овец и коз ему разрешили трогать сколько угодно и, чтобы отвлечь, отправили с ними в уголок, отделять те, что уже никуда не годились, от тех, которые ещё можно как-то подклеить.
И тут-то брат Бернард обнаружил, что фигурки Девы Марии нигде нет.
— Как же так, неужели мы без Девы Марии будем?
Все задумались.
— Ой да, — сообразил брат Значит. — Она ж у нас разбилась в прошлом году.
— И что делать будем? — грустно спросил брат Бим-Бом.
— Вертеп без Девы Марии — это, к примеру, как земля без солнца, — сокрушался брат Бернард.
— Надо отцу-настоятелю сказать, — предложил, помявшись, брат Кашка.
Марселино столько раз слышал сегодня о Деве Марии, что в конце концов ему стало интересно, поэтому он собрал в охапку все побитые фигурки и вернулся к братьям.
— А что значит «дева»? — спросил он.
Братья снова замолчали, и кое-кто стал переглядываться. Наконец брат Ворота принял вызов и объяснил так:
— Значит — чистая, непорочная девушка, как цветок…
— То есть Дева Мария была чистая, — повторил Марселино.
— Верно, — согласился монах, — и добрый наш святой Франциск приветствовал её такими словами: «Радуйся, обитель Господня и облачение Его!»
— И она разбилась, получается?
— Не надо так говорить, — попросил брат Ворота.
Мальчик отдал свои фигурки брату Бим-Бому и выбежал из часовни. У него появилась идея.
За монастырём, под самой стеной, где больше всего солнца, стояла простенькая теплица брата Хиля, где он с любовью пестовал разнообразные растения — из тех, что цветут круглый год, — чтобы было чем украсить алтарь.
Там он оглядел все стоявшие вокруг горшки, большие и маленькие, и склонился над одним из них.
Когда мальчик вернулся в часовню, братья всё ещё ломали головы, что бы придумать с вертепом, но Марселино уже от дверей громко закричал:
— Я принес Деву Марию!
И показал всем, что держал в руках: нежный и хрупкий голубой цветок.
К вечеру вертеп был готов. Самой заметной была фигурка Младенца Иисуса, с широко открытыми глазами и разведёнными в стороны, словно для объятий, руками; левую ножку закрывала солома. По одну сторону от него стоял святой Иосиф — как полагается, с посохом, а по другую — голубой цветок, изображавший Марию. Получилось очень красиво, потому что вазочку с подсахаренной водой, куда поставили цветок, чтобы он продержался подольше, удалось спрятать среди мха.
Братья разделились на две группы: одни помогали облачаться брату Негодному, который должен был служить Мессу, а другие суетились возле вертепа вместе с Марселино.
Отец-настоятель, увидев вертеп, сказал:
— Прекрасно. А цветок откуда? Братья в замешательстве переглянулись.
— Это Марселино придумал, — нашёлся брат Хиль.
Настоятель улыбнулся мальчику и обернулся к брату Негодному:
— Как вы сегодня, отче?
— Не без того, — улыбнулся старый монах, — собачки-то кусаются, им положено. Но мне не так уж много раз осталось служить; кто знает, вдруг это последний…
Откуда-то появился потёртый бубен и разноцветный блестящий барабан для Марселино; брат Кашка играл на двух старых черпаках, а остальные отбивали такт колядок или ногами, или руками по спинкам скамеек:
Мой Господь, пребудь со мною,
Никогда не уходи,
А когда решишь уйти
То возьми меня с Собою,
Среди ночи, среди дня
Даже мысль страшна такая —
Что останусь без Тебя я,
Что уйдёшь Ты без меня.[28]
Наконец, по знаку настоятеля, все умолкли, и служба началась, почти одновременно с кошачьим концертом, который брат Бернард по такому случаю извлекал из старой фисгармонии.
Два монаха помогали брату Негодному; им пришлось поддерживать его, когда он возносил Чашу, — да он её и поднять-то мог с трудом, по правде говоря… Марселино стоял на коленях возле настоятеля и ничего не упускал из виду.
Снаружи шёл снег, луна поднялась уже высоко и оттуда освещала укутанную в белое покрывало землю. Тщетно искала она какие-нибудь другие цвета. А в стенах монастыря было тепло.
