Дарья Вильке - Грибной дождь для героя
Шептались, что когда в поселке только-только раздали участки и старшие ребята приехали помогать родителям — перекапывать землю и вытаскивать огромные пни, которые остались от вырубленного леса, — случилась первая драка. Стенка на стенку. Кто начал и как все было на самом деле — никто уже и не помнил. Знали только: кого-то увозили на скорой помощи в больницу, а из наших, поселковых, ребят один угодил в тюрьму.
Тюрьма — это очень далеко, страшно и таинственно, так, что мурашки по коже.
Оттуда не выйти никогда.
Казак был младшим братом «уголовника», как называли взрослые того, что сидел в тюрьме, — и грозой всего поселка. Непримиримым врагом деревенских. Стоило им заехать в поселок и случайно повстречать Казака или кого-нибудь из его дружков — и драки было не миновать.
Щупленький, стриженный коротко-коротко, с неподвижным лицом и оспинками на правой щеке и крутом лбу, он казался совсем нестрашным, когда шел по главной улице своей знаменитой походкой вразвалочку — как матросы. Если б не руки — словно высеченные из мрамора, как у скульптур в музее, с рельефными мышцами и угрожающе выпуклыми венами.
«Кулаки у него стальные», — сказал однажды Пашка. Хоть разок почувствовать на себе, правда ли это, вовсе не хотелось.
Казак курил. Совсем как взрослые мужики — закуривал, сложив ладони раковинкой, потом небрежным, шикарным движением боднув воздух, гасил спичку и выкидывал ее в сторону. Или шел по поселку с прилипшей в углу рта сигареткой — ну чисто дворовый хулиган из старых книжек.
Казак ругался матом. Не робко и задиристо, как ругались другие мальчишки. Нет, он ругался как-то размашисто, с удовольствием. И казалось, что грубые матерные слова вполне могли заменить ему нормальные, которыми разговаривали все мы.
Казак плевался. Между крепких передних зубов у него была щель — и оттого он, приподнимая верхнюю губу, становился похожим на наглого кролика. Издавал странный, утробный звук. Потом раздавался свист — будто Казак замахивался хлыстом, и на асфальт выстреливала дугой густая струя.
В этот момент Казак был прямо-таки вараном из передачи «В мире животных», захватывающим маленькую зверюшку длиннющим языком.
Казак не смеялся — он щерился, чуть приподнимая губу, презирал всех и вся, растягивал рот странным, пугающим оскалом.
Вместе с Казаком приходила и его свита.
Маленький вертлявый Буратино — лицо усыпано золотистыми конопушками, острый нос, как у деревянного сыночка папы Карло, всклокоченная шевелюра топорщится светлыми кудрями — все время заискивающе улыбался, глядя на Казака снизу вверх. Эта чуть-чуть кривоватая улыбочка будто навсегда приклеилась к его веснушчатому лицу.
Лешка-Пескарь — круглолицый, похожий на крепкое яблоко, хмурый и серьезный. Чуть что — он грозно, с вызовом, оглядывал всех, готовый, если надо, пустить в ход кулаки.
Гитарист Миша вышагивал гоголем — словно был музыкантом при короле — руки в брюки, за плечом гитара, и насвистывал фальшиво простенький мотивчик.
В общем, таких, как Казак, бабушка называет «плохой мальчишка». Но ему, конечно, все равно, как его называют.
— Эх, костерочек, — сказал ухарски Симка, размахиваясь и со всей силы вколачивая топорик в белую, будто сочную еще, середку круглого бревнышка.
Жечь костер у маленького пруда на берегу — сделаешь шаг и уже чернеется у самых ног ночная вода — так же здорово, как и на бугре. Там можно глядеть, как догорает вдали закат и проносятся куда-то в сторону Ярославля одинокие машины. А здесь — как огонь костра выхватывает у ночи кусочек запруды, круги на воде — должно быть, от неведомой рыбы — и ряды жесткой осоки, щеточкой.
— Скоро спутник пойдет, — мечтательно сказал Пашка, закинув голову, чтобы лучше было видно звезды.
— Большая Медведица, — отозвалась сестра-Ася и сразу же похвасталась: — А я знаю, как найти Маленькую: нужно от ручки отсчитать три звезды. Вон она, ручка!
— Сама ты ручка, — отчего-то обиделся Пашка и принялся ломать об колено сухие ветки, которые они с Симкой принесли из леса. Когда он кидал ветку в костер, она поднимала мириады искр, просто настоящую волну — волна летела к веткам старого дуба, стараясь лизнуть листву, и исчезала в черном небе.
Полинка доставала из необъятных карманов куртки маленькие круглые картофелины и куски ноздреватого черного хлеба.
Мы наперегонки очищали ивовые прутики — чтобы жарить мягкие ломти над огнем. «Тьфу-ты-черт», — ругалась сестра-Ася шепотом — ее кусочек так и норовил упасть в костер.
Больше всего на даче я люблю такие уютные костры. Не нужно бежать куда-то и бояться, что вот-вот пропустишь в поселке что-нибудь интересное. Вот оно, все самое интересное, — перед тобой, на расстоянии вытянутой ладони.
Стали подходить те, кто увидел в черноте ночи наш огонь. И Макс-панк с Кривой улицы у леса — в кожаной мотоциклетной куртке, косолапый, с длинными, почти по пояс, волосами. И мальчик Ваня, папа у которого такой богатый, что, говорят, дома у него стоит настоящий компьютер. И белобрысая дылда Танька с Третьей линии — она играла в футбол не хуже мальчишек и донашивала вещи старшего брата.
Все они садились тихо вокруг костра, протягивали руки к теплу, смотрели, как неистово пляшет пламя.
Из темноты — прямо в огонь вылетела куцая коряга, подняв нам в лицо целое облако золы, — вышел сначала Буратино. Паясничая, чуть поклонился всем гитарист Миша, улыбаясь одними — черными, как маслины, — глазами. Потом — король за шутом — появился Казак. Постоял молча у костра — за спиной Леша-Пескарь, верный телохранитель. Присел, кивнул Ване — ну что ты там рассказывал, давай дальше. Разговор, было замолкший, разгорелся вновь.
Казак выругался — так, как умел только он, — витиевато и грубо. Будто не умел говорить нормальными словами.
Я не люблю, когда ругаются. И Полинка не любит. Матерное слово делает мне больно — как сверло у зубного врача. Если кто-то из ребят ругается, я прошу перестать. Сначала они не понимали, думали — выпендриваюсь, хочу показаться особенной. А теперь привыкли. И перестают. Все, кроме Казака.
Я набралась смелости — заговорить с Казаком не такое уж легкое дело.
— Слушай, можно не ругаться?
Он внимательно — как всегда — посмотрел на меня. Когда на тебя смотрит Казак, кажется, что ты — маленький жучок. Или божья коровка.
— Нельзя, — и выругался снова. Теперь — позабористее.
Буратино подобострастно захихикал.
— Ну подумаешь, мат, — пожала плечами белобрысая Танька, — что тут такого.
— Да ладно тебе, — подхватил Макс-панк.
Казак насмешливо улыбался. В этом молчаливом противостоянии побеждал всегда он. А мы бежали — будто проигравшая армия игрушечных солдатиков.
Ну нельзя, так нельзя, а я это слушать не буду — я встала и пошла. В темноту, по берегу пруда, мимо леса — домой.
Знала, что сейчас, за моей спиной, встали и Полинка, и сестра-Ася — и тоже идут домой. А попозже — чтоб не показаться слабаками — встанут Пашка и Симка и догонят нас уже около нашей улицы.
И вот так всегда. Обойти Казака никак нельзя. Он приходит всегда сам — туда, куда его не звали, — и остается столько, сколько ему хочется. И делает все, что ему вздумается. А оттого, что на самом деле его зовут Леша Казаков, он не становится безобиднее.
Воскресенье — совсем невеселый день. Мамы, папы, тети и дяди — все-все, кто в пятницу весело спрыгивал со ступенек круглоносого автобуса в дачную пыль, — словно перелетные птицы, улетают обратно. В Москву. Подмигнув красным глазом в сумерках — на прощание — исчезает за сторожкой последняя машина.
В такие вечера хочется пораньше уйти из дому и без конца бродить по улицам — чтобы было не так грустно. С Полинкой и сестрой-Асей под руки, Пашка с Симкой с нами не ходят, как будто гулять по поселку — несерьезное и девчоночье занятие.
В такой вечер окна во всех домах почему-то гаснут раньше обычного — дома тоже грустят. Улицы пустые — все сидят по участкам.
— Смотрите, — обрадовалась вдруг сестра-Ася, — кто-то у остановки.
— А может быть, не пойдем дальше, — тихо попросила Полинка.
Только теперь мы заметили горбатые большие мотоциклы, притулившиеся за остановкой. Услышали низкий смех и магнитофонную музыку — те, кто сидели там, были старше наших, поселковых ребят. Деревенские.
Сворачивать было уже некуда — или трусливо идти назад, или, будто море нам по колено, мимо остановки, за сторожку.
Музыка и хриплый смех замолкли. От темной остановки отделилась высокая тень.
— Гуляем? — ласково спросил парень в старом полосатом свитере и нехорошо улыбнулся.
Все, кого вместила железная остановка — похожая на домик, с окошком и деревянными лавочками, — сгрудились у кромки, там, где бетонный пол круто спускался к земле. Столько деревенских зараз мы еще никогда не видели.
