Виктор Сидоров - Повесть о красном орленке
— Как же, помню...
И пошел разговор другой, тихий, задушевный,— об отце. Мать рассказывала, Артемка слушал. Слушал и удивлялся: оказывается, он многого не знал об отце. Жили вместе, а не знал.
— А помнишь, Темушка, как отец коней у Лыкова забирал для мужиков безлошадных?
Это Артемка хорошо помнит, потому что видел сам. На улице было человек шесть богатых мужиков, свирепые, злые, окружили тятьку со всех сторон, кулаками перед лицом крутят. «По какому праву коней берешь? — кричал Лыков.— Для тебя покупал и растил?» — «По закону беру. По революционному,— отвечал отец.— А для кого — сам знаешь. Для батраков, что робили у тебя задарма. Понял?» Лыков задохнулся в ярости, взмахнул рукой, чтобы ударить тятьку, да увидел в его руке револьвер, отступился, огрызаясь: «Несдобровать тебе, Степка. Отомстим. Кровью ульешься».
Помнит Артемка и другое: как уходил тятька из села. Тогда много еще мужиков ушло с ним. «Чехи восстали,— говорил отец матери.— Офицерье голову подняло. По всей Сибири Советскую власть душат. На подмогу к рабочим пойдем, в Барнаул. Побьем — вернусь».
Не вернулся тятька. И беляков не прогнал.
— Зря, должно, тятька погиб,— тихо произнес Артемка. Мать качнула головой:
— Кто знает... Война не кончилась. Говорят, красные крепко стоят. Где-то за Уралом. Может, одолеют Колчака, тогда и нам жизнь откроется.
Впервые Артемка и мать говорили и думали как равные, впервые они говорили о серьезном и большом. И пережитый день с его волнениями и обидами и этот вечер сделали Артемку взрослее.
Прошло несколько дней. Артемка почти не выходил на улицу. Раза три забегал Спирька, звал на рыбалку. Каждый раз хвастал, что поймал то огромного линя, то большого, в два фунта, окуня. Спирькиным россказням Артемка не верил и на рыбалку идти отказывался. У него были свои дела, поважнее рыбалки: он все свободное время проводил на чердаке, где хранился браунинг. Вынимал и подолгу любовался им, разбирал и чистил. Спасибо тятьке: научил обращаться с оружием. У него такой же был, правда, побольше и не блестящий — вороненый. Только вот стрельнуть ни разу не довелось: занят отец был целыми днями. Теперь Артемка постреляет! В браунинге целых пять патронов. Можно и для тренировки раза два бахнуть, и для врагов оставить.
Тут же, на чердаке, Артемка из сыромятной кожи выкроил и сшил кобуру, сделал петли для ремня.
Однажды, ранним утром, еще до солнца, чтобы никто не видел, он вложил браунинг в кобуру, пристегнул ее под подол широкой рубахи и отправился за Густое, в дальние колки, испытать оружие и верность руки.
Сделать первый выстрел Артемка робел. Кто его знает: может, ствол разорвется или пуля назад выскочит да в лоб хлопнет. Поэтому, когда Артемка неуверенно нажал на курок и щелкнул резкий сухой выстрел, браунинг чуть не выпал из рук. А мишень, свежая, широкая щепка, воткнутая в щель пенька, стояла как ни в чем не бывало. Зато вторым выстрелом Артемка чуть ли не в середину пробил щепку.
Он был доволен и горд. Еще бы! Как-никак, а с десяти шагов попасть в цель — здорово! Причем, считай, со второго раза. Если бы вместо щепки стоял Филимонов, убил бы наповал.
Артемка и так и сяк рассматривал пробитую щепку, даже зачем-то измерил пробоину. И все удивлялся: вот сила! Щепка даже не шелохнулась — а дыра. Так и подмывало выстрелить еще разок, но Артемка нашел в себе волю вложить браунинг в кобуру.
Вернулся, когда село уже проснулось, в хлевах бекали овцы, во дворах и на улицах закопошились деловитые куры, где-то вдали раздавался надрывный крик и резкое щелканье бича пастуха, собиравшего стадо для пастьбы. Закурились трубы изб, синие дымки, будто столбы, поднялись высоко в самое небо. То там, то сям скрипели колодезные журавли, погромыхивали ведра.
Мать мельком глянула на Артемку, не спросила, где он был в такую рань, а поманила пальцем в избу. Сердце у Артемки екнуло: не случилась ли беда? Вбежал молча. В горнице сидел Лагожа и торопливо хлебал остывшие за ночь щи.
Артемка вопросительно глянул на мать, на Лагожу: что за тайны? Что тут удивительного, если дед сидит у них и ест? Дед кивком поздоровался, отложил ложку, вытер ладонью усы, сказал:
— Твой-то, чернявый, большевик-то, убег.
Артемка так и подался к деду:
— Как убег?
Дед радостно засмеялся:
— Хорошо убег! Славно. У одного охранника вырвал винтовку и застрелил, а другой струсил, в степь удрал. Парняга-то вскочил в их бричку — и поминай как звали. Вот как дело вышло.
Артемка расплылся в такой счастливой и широкой улыбке, что она едва умещалась на лице. Потом подбежал к деду, обнял.
— Ну, ну, будя,— растроганно проговорил дед.— Знал, что мучаешься, а то бы не пришел, не сказал...
Он поднялся, надел картузишко.
— Бабушка, и ты, Ефросинья, и ты, Артемий,— меня у вас нонче не было. И новостей никаких не рассказывал... Прощевайте.
Артемка удивился: что с дедом? Но вопросов не стал задавать. Раз просит, значит надо.
А в полдень у Каревых появился еще один гость — тюменцевский землемер Тарасюк по прозвищу Ботало. Так прозвали его за чрезмерную говорливость.
Артемка управлялся по хозяйству, когда скрипнула калитка и во двор осторожно заглянул Тарасюк.
— Э-ей, хозяин! — крикнул.— У вас собаки нет?
Артемка прислонил к стене сарая вилы:
— Не бойтесь, нет.
Тарасюк сразу приободрился и важно прошелся по двору.
— Работаешь? Молодец. Старших не только слушать надо, но и помогать им. Да и самому от этого выгода есть... Мать дома?
Артемка хмуро кивнул головой. «Какого черта приперся?»
— А дедушка?
— Какой дедушка? У меня бабушка, а дед помер давно.
Ботало как-то виновато-вежливо улыбнулся.
— Понимаю, понимаю... Но я не про того дедушку, а про этого... про Лагожу. Кажется, вы так его зовете?
— Так.
Ботало обрадовался:
— В избе он?
— Нету.
— Как нету? — поскучнел Ботало.— А где же он?
— А я почем знаю? Не бегаю за ним...— и взялся за вилы.
Ботало укоризненно покачал головой.
— Ай, ай, нехорошо, нельзя так разговаривать со старшими... А мама, значит, дома?
Артемка не ответил и вошел в сарай. Терпеть не мог Тарасюка. Да и не только он — почти все село. Ходит по дворам, пустячные и нудные разговоры ведет. А сам такой вежливый, сладенький, аж дурнота берет.
Когда Ботало вошел в избу, Артемка не утерпел, бросил вилы и — следом за ним.
Тарасюк уже сидел на кухне. Мама и бабушка стояли у печи. Увидев Артемку, Тарасюк снова заулыбался:
— Трудолюбивый мальчик. Похвально. Очень. Молодец...— А потом без всякого перехода и паузы спросил: — Где старичок... Лагожа? Мне он нужен. Очень. У меня одна вещь сломалась... Стул, в общем. Говорят, он может починить. Меня направили к вам.
— Он у нас не живет,— ответила мать.— Один вечер и побыл всего.
— А где же он?
— Кто его знает... Будто к Любахе Выдриной собирался.
Тарасюк гмыкнул, побарабанил пальцами по столу.
— Нет его у Выдриной. И не бывал.
— Тогда, должно, у Черниченковой, у соседки нашей.
— И там нет.
«Ого,— подумал Артемка,— всех уже пооблазил». И вслух:
— А может, он в другое село ушел? Он такой дед.
Но Ботало лишь взглядом скользнул по Артёмке.
— А котомочку свою он не оставил у вас?
Мать пожала плечами:
— Зачем оставлять? У него там всяк инструмент.
Ботало встал, прошелся по кухне, заглянул в горницу:
— Н-да, избенка-то невелика... И чуланчик есть?
— Есть. Тоже маленький.
— Один вечер, говорите, и был всего? Жаль, жаль. А у меня вот стул... Ах, неудача!
Еще раз заглянул в горницу, осматривал ее подольше.
— Так, так... А может быть, все-таки знаете, где старичок? — и обвел по очереди всех троих взглядом.
Артемка даже поежился — глаза острые, змеиные, будто совсем и не подходят к Боталовой улыбочке. «Ух, гад какой!»
— Не знаете? Непохвально. Надо интересоваться своими знакомыми.— Подошел к двери, взялся за скобу: — Если придет — уведомите. Хорошо? — и ушел.
В избе воцарилась тишина. Наконец мать произнесла с беспокойством.
— Неспроста пришел Ботало. Вынюхивает...
И Артемке кажется — неспроста. Может, Лагожа что натворил? Утром дед какой-то странный был. О себе не велел никому рассказывать.
Но прошел час-другой, и Артемка забыл о Ботале и его неожиданном приходе: нахлынули новые дела, новые заботы и волнения.
4
Минул май. Наступил безветренный, обильный дождями июнь. Зазеленели хлебные поля, зацвели цветы на широких лугах. В степной тишине слышны были только звон жаворонков да неутомимое стрекотание кузнечиков.
Но безмятежность и земная красота — все было временным и непрочным. В одночасье все могло быть нарушено и уничтожено: поля растоптаны, луга изрыты окопами и взрывами, небо застлано гарью, а тишина расколота стрельбой и стонами раненых.
