Василий Ардаматский - Безумство храбрых. Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов (Рисунки А. Лурье)
Мистер Глен в свое время учил меня: если попадусь, все начисто отрицать — мол, ничего не знаю, произошла ошибка, и так далее. Но что я должен отрицать? Что я знаю мистера Глена? Это просто глупо — они же видели, как мы встретились. Но для того чтобы даже коротко ответить на вопросы капитана, писать надо, может быть, целый день. Я тупо смотрел на лежавшую передо мной бумагу и не брал ручку.
— Ну что? — спросил капитан Рачков.
— Я не знаю, что писать… — сказал я. — Слишком много всего.
— Подробно — потом, — сухо сказал капитан Рачков. — А сейчас на вопрос надо дать точный ответ. Кто этот человек? Как его зовут? Откуда он? Чем занимается?
Я начал писать. Капитан Рачков прищурясь смотрел, как я пишу, и время от времени просил что-то уточнить или написать подробней. На все это ушло довольно много времени. Стало темнеть, и капитан Рачков зажег свет.
Когда я ответил на вопросы, он еще раз все внимательно прочитал, отложил в сторону и долго рассматривал меня.
— Вы понимаете, почему мы вас задержали? — спросил он наконец.
— Понимаю.
— И вы признаете свою связь с американской разведкой?
— Последнее время никакой связи с ними у меня не было, и я здесь ничего для них не делал.
— Мы это знаем, — сказал капитан Рачков. — И потому решили сейчас вас отпустить. Возвращайтесь в общежитие, но никому ничего о происшедшем не говорите. А утром снова приезжайте сюда.
— А как же с работой? — спросил я.
— С заводом мы уже договорились, что мобилизуем вас на несколько дней как знающего иностранный язык. И вы товарищам так и объясняйте: перевожу, мол, там разные документы, а что именно — не велено говорить. Ясно?
На другой день я сдал зашитые в пальто деньги и подробно продиктовал стенографистке все о своей жизни за границей. Еле окончил к вечеру, Все время рядом находился капитан Рачков, который внимательно слушал мой рассказ. Иногда он говорил: «Это можно короче» или «Это надо поподробнее». Я рассказал все. Почти так же, как вам…
На другой день была очная ставка с мистером Гленом…
Меня ввели в просторную светлую комнату. Мистер Глен сидел на стуле возле стены. За письменным столом сидел пожилой человек в форме полковника. Мне показали на стул у противоположной стены.
Когда мы входили, полковник громко смеялся. Можно было подумать, что у него с мистером Гленом идет веселая, дружеская беседа.
— Значит, вы, Глен, утверждаете, что не знаете этого человека? — спросил полковник.
— Первый раз вижу, — ответил мистер Глен.
— Странно. Ведь у вас еще не тот возраст, когда можно ссылаться на склероз. Ну хорошо, запишем: Глен этого человека не знает… — Последняя фраза относилась к сидевшему за маленьким столиком офицеру, который, очевидно, вел протокол. — Ну, а вы, — обратился ко мне полковник, — знаете этого человека?
— Да.
— Как его зовут?
— Мистер Глен.
— Повторяю — я вижу этого человека первый раз в жизни, — четко произнес мистер Глен.
— Ну нет, по крайней мере, второй, — сказал полковник и, взяв со стола несколько фотографий, протянул их мне.
На всех снимках было одно и то же: мистер Глен, улыбаясь, пожимал мне руку.
— Вот это на снимке вы? — спросил у меня полковник.
— Я.
— Прекрасно. Посмотрите, Глен, фотографии. Это вы?
— Я.
— А здесь?
— Я.
— А здесь?
— Я.
— Прекрасно. А это кто?
— Не знаю.
— Вот тебе и раз. Хватаете на улице за руку человека, улыбаетесь ему, как родному брату, и потом уверяете, что человека этого не знаете. Не глупо ли это?
Мистер Глен смотрел на фотографии и молчал.
— Знаете что, Глен… — сказал полковник, — не усугубляйте свое положение глупым запирательством. В американской разведке вы не мальчик на посылках, и мы это отлично знаем. Ведите себя серьезно. Перед вами Юрий Коробцов. Тот самый, которого вы получили из католического коллежа и из которого вы делали разведчика. Не вспомнили?
— Извещено ли американское посольство в Москве о моем аресте? — спросил мистер Глен.
— Увы, нет еще, — ответил полковник. — Мы же не знаем, как сообщить, кого мы задержали: корреспондента, туриста или работника разведки?
— Вы прекрасно знаете, что на территории вашей страны я не совершил ничего предосудительного, а это значит, что для вас не играет никакой роли, кто я по профессии.
— Вот такой разговор мне уже нравится, — сказал полковник. — Действительно, вы еще не успели совершить что-либо предосудительное, тем более было бы лучше для вас — не лгать следствию и узнать Коробцова.
— Знаю я его или не знаю, не имеет существенного значения, — сказал мистер Глен.
— Так и запишем? — спросил полковник.
— Пишите, как хотите, — пробормотал мистер Глен и, повысив голос, сказал: — Я настаиваю, чтобы обо мне срочно известили американское посольство.
— Почему вы думаете, что американское посольство так озабочено вашей судьбой? Вы же рядовой турист, проводящий отпуск в путешествии.
— Америка одинаково заботлива ко всем своим людям! — с пафосом заявил мистер Глен.
— Но тогда мы должны сообщить в посольство и о Коробцове?
— А при чем здесь он? — спросил невозмутимо мистер Глен.
— Джон Глен присутствовал в кабинете Дитса, когда вы принимали присягу? — обратился ко мне полковник.
— Да, присутствовал.
— Ну, вот… Коробцов присягал Америке, а вы спрашиваете, при чем здесь он.
— Коробцов — подданный вашего государства, — сказал мистер Глен.
— Присягу он давал Америке, а не нам. И мы к этому гражданскому акту относимся с большим уважением.
— О вручении ему советского паспорта торжественно объявили в печати, — сказал мистер Глен.
— Так! Значит, вы все же знаете, кто такой Юрий Коробцов?
После большой паузы мистер Глен едва слышно сказал:
— Это не имеет значения.
— Допустим. Мы только зафиксируем факт: вы его знаете, хотя не придаете этому значения. Так? Да и меня, если говорить откровенно, больше интересует не история с Коробцовым, а ваши дела в Берлине сразу после войны, когда вы были не Гленом, а Стафордом. Вот этим мы займемся. Коробцов свободен, — сказал полковник.
8
Мне остается только рассказать о разговоре с полковником. Он состоялся спустя неделю после очной ставки. Эти дни я в управление не ездил. Ждал суда… И вдруг вечером в общежитие приехал капитан Рачков и отвез меня к полковнику. Мы разговаривали с ним с глазу на глаз.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил полковник.
— Хорошо, — ответил я.
— Не можешь ты хорошо себя чувствовать, раз тебе предстоит сидеть на скамье подсудимых рядом с мистером Гленом. Не можешь!
— Я рад, что все уже позади.
— Что — все? — сердито спросил полковник.
— Ну… моя ложь… Чем дальше, тем тяжелее было.
— И все же сам ты не пришел к нам, — сказал полковник. — Может быть, ты хотел освободиться от лжи, но не пришел. Я хочу, Юрий, чтобы ты до конца разобрался во всем, что с тобой произошло. И по праву старшего хочу тебе помочь.
Тебя учили: что ни произошло — все от бога. Бог дал, бог взял. От бога, значит, и то, что однажды директор католического коллежа попросту продал тебя американской разведке. От бога и то, что в Берлине тебе пришлось работать вместе с гитлеровскими бандитами. А Роман Петрович Улезов — твой земляк, которому ты вручил деньги за донос на тебя же? Он тоже от бога? А страшный случай, когда ты обнаружил, что тебя учат отравлять детей? Тоже от бога? И ты не сумел сам разобраться, кто же он, этот страшный бог, и чего он хочет людям. Подумай как следует обо всем этом теперь…
Скажу тебе откровенно — мы много о тебе думали и спорили. Когда ты прибыл в Ростов, некоторые наши товарищи предлагали тебя немедленно арестовать, как агента вражеской разведки. Но решили повременить, посмотреть, как ты себя поведешь. Мы считали, что чувство родины и правды в тебе окончательно умереть не могло. Это ведь как подземный ключ — завали его камнями, скалой целой придави, а он все равно пробьется и превратится сперва в ручеек, а потом в ручей, в реку… И твое поведение в Ростове полностью это подтвердило.
Твои американские душеприказчики этого не понимали, они считали, что сфабриковали из тебя безотказного робота. И когда они прочитали в газете о вручении тебе советского паспорта, решили, что все идет по их плану, а твои сигнальные открытки до них попросту не дошли. Что из этого получилось — ты знаешь. Теперь Глен клянет тебя последними словами, говорит, что ты, как все русские, начинен достоевщиной, что ты просто трус и вообще его самая непростительная ошибка. Но в одном, Юра, он прав — ты действительно трус. Не возражай. Хорошо, что сегодня тебя это уже обижает. Но если бы ты был смелым, волевым человеком, ты бы пришел ко мне сам.
