Елена Серебровская - Начало жизни
Маша с любопытством раскрыла сложенный вдвое листок. Ей никто еще не сочинял од. Интересно!
Она прочитала:
Как, Маша, чудно ты рисуешь,
Зачем мой взгляд ты так волнуешь,
Зачем закрыла предо мной
Свое художество рукой?..
Желаю, Маша, вам успеха,
Я, стихоплёт, вам не помеха,
Хотел я оду написать —
Пришлось всё снова сочинять.
И написал я вам посланье
На первый раз и на прощанье.
Вот так тихоня, вот так Виктор Гордин! Она перечитала стихи несколько раз и чуть было не получила неуд, когда учитель вызвал ее к доске. В душе она ликовала: всё-таки, он написал это ей, а не той, чьи инициалы нарисованы у него на руке чернилами.
— Очень приятно, — сказала она ему в переменку. — Ты, оказывается, сочиняешь?
— Нет, это я просто так, от скуки.
— Почему же, стихи хорошие. Что же ты своему «зонтику» не сочинишь чего-нибудь?
— Какому «зонтику»?
— А тому, который у тебя на руке нарисован.
Виктор покраснел снова. И ничего не сказал.
— Кто этот «зонтик»? — продолжала Маша. — Или это тайна?
Виктор окончательно растерялся.
— Догадайся сама, — ответил он, наконец.
Маша стала разгадывать. Она дразнила Виктора, придумывала необычайные женские имена и фамилии. Потом надоело, и она перестала замечать Гордина.
Здоровье у него, действительно, было неважное. Начались осенние дожди, и Виктор простудился, стал кашлять, слег. Он не ходил в школу неделю, две. Ребята стали беспокоиться, советоваться с Петром Николаевичем — как быть?
Петр Николаевич вызвал к себе Витину мать и побеседовал с ней. Потом он оставил после уроков Машу, Сорокина и Ильину и сказал им:
— Плохи Витины дела, выручать надо товарища. Пропустил он много и боится осрамиться теперь. Вы ведь знаете, какой он самолюбивый.
Разве? Маше это никогда не приходило в голову.
— Так вот, надо, чтобы человека три пошли к нему от класса, подбодрили, сказали, что помогут. Ты, Лоза, пошла бы, и еще из мальчиков кто-нибудь.
Вот так комиссия! Маша замялась, но отказываться не следовало. Еще подобрали двоих ребят и пошли.
Дверь открыла Витина мать. Она очень волновалась, пока не вышел из соседней комнаты Виктор и не завязался разговор. Витя благодарно посматривал на Машу, а она вела себя совсем по-новому: не дразнилась, но и не сочувствовала, просто деловито рассуждала, кто по какому предмету поможет Виктору. Она поможет по-немецкому. А вообще-то не так уж много прошли без него.
Когда Виктор вернулся и стал заниматься снова, Петр Николаевич рассказал ребятам по секрету, что Виктор хотел бросить школу, и его мать очень боялась этого. С отцом они не живут, он их оставил, когда Виктору было еще четыре года, и мать очень беспокоится, сумеет ли она справиться с воспитанием мальчика.
Виктор учился нормально, но вести себя стал почему-то хуже. Новичок-второгодник Васильев показывал ему какие-то стишки, перепечатанные на папиросной бумаге, и Виктор краснел, смеялся и часто оглядывался, не смотрит ли Маша. С нею он стал резок, по всякому поводу спорил. И только «зонтик» он рисовал на руке попрежнему.
Маша не знала, что́ они там читают с этим Васильевым. Васильев ей не нравился, особенно его усики, которыми он, видимо, гордился. Однажды она подошла к ним во время переменки и попробовала отнять грязный засаленный листок. Виктор скомкал его в руке, оттолкнул Машу и сказал:
— Кто тебя просит соваться? Тоже, классная дама. Не твоего ума дело.
И это говорил он! Виктор Гордин, такой болезненный, вежливый мальчик! Маша с ненавистью посмотрела на Васильева: гадина. Принес в класс какую-то грязь. Он и смотрел-то на девочек не так, как все ребята. Его хотелось ударить по лицу, не дожидаясь повода.
— Ну, если так, я с тобой и разговаривать не стану.
— Пожалуйста, — ответил Виктор вызывающе, но в лице его мелькнуло что-то жалобное.
И они больше не разговаривали. Конечно, Маша не перестала думать о Васильеве. Она поделилась своим впечатлением с Колей Сорокиным и он только плюнул: мерзкий тип этот Васильев! Внешне он не нарушал правил поведения и его нельзя было привлечь к ответу. Но всё его поведение отталкивало. Он называл себя Вилли, хотя был самый обыкновенный Васька. Приносил в класс какие-то мерзкие открытки, обнаруженные им в ящике отцовского стола, и по секрету показывал их Гордину и Зайченко.
Васильев учился кое-как, однако, многое было знакомо ему по прошлому году, поэтому он почти не получал неудов. Но само присутствие в классе этого долговязого парня, хваставшегося, что в воскресенье он гуляет по Лиговке, и носившего огромную клетчатую кепку, плохо действовало на класс, разлагало дружную школьную семью. Тамара вклеила в свой альбомчик для стишков портрет киноартиста Гарри Пиля, а Вера Ильина раздобыла у знакомого киномеханика два кадра пленки тоже с чьим-то портретом, рассматривала их на свет и, показывая подругам, говорила: «обожаю»…
Однажды во время большой перемены Маша вышла из класса позже других. У дверей стоял Вилли и чем-то хвастался Гордину. Неподалеку еще один новичок из Белоруссии — Майданов читал старый номер стенгазеты, висевший еще с октября.
Маша хотела пройти мимо Васильева, но он осторожно подставил ей ногу и одновременно протянул обе руки, чтобы подхватить ее, когда она споткнется. Она брезгливо отвела его руки.
— До чего глупые шутки! — сказала она без улыбки.
— А почему не пошутить с хорошенькой девочкой?
— Пижон ты и больше ничего.
— А тебе не идет быть такой строгой: девочка в самый раз… — и он описал в воздухе рукой волнистую линию.
Маша покраснела до слёз. Ее и так смущало то, что она становилась всё взрослей и взрослей. А этот червяк, мокрогубый какой-то… И она простит?
Но не успела Маша сообразить, что же ей сделать, как вдруг что-то мелькнуло перед глазами, быстро, как в кино, чьи-то руки, русый вихор. Что-то шлепнуло звонко, и Вилли схватился за щеку. Теперь она рассмотрела: новенький из Белоруссии ударил Васильева по лицу.
— Ты что? — крикнул ошарашенный Вилли.
— Ничего, — резко ответил Майданов, глядя Васильеву прямо в его бесстыжие глаза. — Еще поговоришь, еще получишь.
И вдруг в коридоре, неизвестно откуда, появился заведующий школой. Он всегда имел свойство вырастать из-под земли там, где его не ждут:
— Кто затеял драку?
— Он… ударил меня, — Вилли злобно показал головой на Майданова. Щека расцветала красным пионом, Вилли не лгал.
— Ты? — резко спросил заведующий Майданова, обернувшись к нему.
— Я.
— Вы что… маленькие? За что ударил?
Майданов молчал.
— За что он ударил тебя? — спросил заведующий Васильева.
— Обозлился…
— Да объясни ты, наконец, Майданов, за что ударил?
Майданов молчал, не сводя глаз с Васильева.
— Ты скажешь или нет? Хочешь, чтобы я дядю вызвал? Мало ему забот.
Но Майданов молчал, как Кочубей на пытке. Не скрывая ненависти, смотрел он на Васильева и не выказывал никаких знаков раскаяния.
— Ну вот что, нянчиться с вами я не намерен, — сказал заведующий. — Вон какие женихи выросли, а дерутся, как сопливые мальчишки. Не хотите объяснять мне — будете объяснять на совете отряда.
— Да ладно… — сказал вдруг Васильев, словно чего-то испугавшись. — Мы лучше помиримся.
— Испугался? — спросил Майданов, словно был пострадавшим, а не зачинщиком.
