Анастасия Перфильева - Во что бы то ни стало
— Вы меня нарочно экзаменуете? — улыбнулась девушка. — Сами ж художница.
— Какая я художница! — честно призналась Дина. — Просто ученица. Еще ничего, ничего не умею… А у вас так здорово получается!
Но вот где Дина уже никому не старалась пустить пыль в глаза и не скрывала своего искреннего восхищения — это в заводском музее, куда в один из ближайших вечеров их с Верой Ефремовной повели те же девушки из живописного цеха.
Там было тихо, торжественно и строго.
На остекленных полках высоких шкафов поблескивали статуэтки: маленькие танцовщицы, томные, напудренные маркизы, статные, в кокошниках и сарафанах, с коромыслами и ведрами русские крестьянки, мальчонка у колодца, толстый купец в шубе, франт с моноклем… Над ними — этикетки: годы 1898, 1907, 1912… И вдруг — мчащийся на коне буденовец, пионер с горном, рабочий на баррикаде с пылающим знаменем… И годы, когда были сделаны, — 1918, 1925…
Блюда, как разрисованные картины, гладкие и пестрые, позолоченные и кобальтовые, с букетами полевых цветов, с жар-птицами, большие вазы, цветные фаянсовые горшочки, пузатые чайники с пунцовыми маками и нежными цветами яблони красовались на стендах… Под стеклянным колпаком расположилась семья прозрачных чашек с тончайшими узорами. Высокие гнутые кувшины с пестрыми орнаментами стояли, как на параде.
Дина млела от восторга. Вера Ефремовна, заложив руки за спину, худая, в болтавшейся как на вешалке жакетке, встряхивая копной стриженых волос, произносила благоговейно:
— Изумительно, неповторимо… На что способны наши мастера! Это же подлинные произведения искусства!..
А сопровождавший их старичок, сторож музея, рассказывал:
— Русский фарфор издавна славен. Нашего завода изделия всему миру известны. Так ведь кто раньше этими произведениями искусства, как вы сказали, пользовался? Простой народ? Нет, простой народ в деревянных мисках пустые щи хлебал. А сам, между прочим, берестяные туески да глиняных коньков с деревянными матрешками очень прекрасно расписывал! Говорят, в столице народные игрушки большой любовью пользуются? Мы же теперь хотим, чтобы в нашей новой жизни каждая рабочая семья изделиями фарфора любовалась, к красоте приучалась. Потому что простой цветок на чашке, если с душой выполнен, жить может! Чуть что не пахнет. А человеку радость великая, когда он ту красоту каждодневно наблюдает… — И вдруг прибавил, обращаясь к Дине: — Что, верно я говорю, гражданочка молодая? Как по-вашему?..
Из музея все вышли поздно.
Как факел, горел над заводской трубой огненный столб, щедро бросая в черное небо золотые искры, — видно, начался новый обжиг.
Поселок засыпал. Только завод светился и дышал теплом… Пошли мимо реки. Она стыла в снежных берегах, скованная и молчаливая. Темный лес на той стороне был загадочен.
Шагавшая рядом с Диной девушка в пуховом платке, та самая, что учила ее в живописном цеху, похрустывая черными валеночками по утоптанному снегу, сказала:
— А в Москве сейчас народу! У вас там друзей много? Вы в Третьяковской галерее, уж конечно, бывали? А Маяковского видели? Расскажите!
И Дина принялась рассказывать.
Почему-то именно здесь, за столько километров от столицы, в тихом поселке, в зимнюю ночь так хорошо вспоминалось все. И сама Москва, и ее музеи, и улицы, и театры, и диспуты в клубах, и родной детдом. И даже незнакомые этим славным, идущим с нею в ногу, доверчиво слушавшим девушкам Алешка с Васей, Ленка, Найле…
Дине казалось: все, что она говорит, близко и понятно им.
А им и правда было интересно и понятно.
Впрочем, что же тут удивительного? Разве Алешкина, Васина, Динина или теперешняя Ленина жизнь так уж сильно была отлична от их собственной?
И ВЕСНА…Лена возвращалась по Красной Пресне с ночной смены.
Было раннее апрельское утро. Звонкая капель отбивала дробь по водосточным трубам. Голубые сосульки свешивались с крыш. Весной все звуки в городе гораздо четче и слышнее. Звонки трамваев, гудки грузовиков, плеск разрезаемой шинами лужи талого снега, яростное чириканье невидимых в черных деревьях воробьев.
Запахло прелью, мокрой землей и тиной — Лена проходила мимо зоопарка. За его оградой играл солнечными бликами уже освободившийся из-подо льда пруд. По воде еще плавали серые снежные комья, и Лена вдруг увидела между ними двух уток. Они ныряли, вытягивая шеи и встряхиваясь… По берегу чернела земля, на ней кое-где лежал плотный бурый снег. Большая холодная капля шлепнулась Лене на щеку, казалось, прямо с неба. Лена мотнула головой и вошла в переулок.
…Ну, а если вдруг зимой
Прямо с неба голубого,
Вроде дождика грибного,
Капля падает одна… —
сами собой, без всякого усилия, сложились у нее в голове смешные легкие строчки,—
…Это значит… Это значит…
Она смотрела в переулок. По нему торопились редкие прохожие, женщины с кошелками, мужчины в ватниках, скорее всего возвращавшиеся, как и Лена, с ночных смен. Асфальтовый тротуар дымился на солнечной стороне. У другого, неосвещенного, темнели осевшие сугробы, а блестящие сосульки и здесь были видны повсюду.
…Это значит, это значит,
Что сосулька горько плачет,
А когда сосулька плачет,
Это значит, что весна!..—
неожиданно закончила про себя Лена и чуть не засмеялась вслух.
Она шла сегодня с фабрики не на Остоженку. Знала, что Динка вот-вот должна вернуться из поездки, и решила заглянуть в мансарду.
С фарфорового завода Дина не прислала ни письма, ни открытки. Зато длинную, стоимостью, наверное, в рубль, телеграмму: «Живем великолепно работы горло (подразумевалось, очевидно, по горло) осваиваем новый метод разрисовки», и вместо подписи непонятное слово «пиал».
Вот показался и дом Веры Ефремовны. Тротуар возле него был огорожен веревками: с крыши сбрасывали снег.
Лена долго смотрела на падающие с высоты, рассыпавшиеся в воздухе снежные и ледяные глыбы. Громадные сосульки остриями вниз, как пики, летели на мостовую. Вдруг показалось: какая-то знакомая фигура в брюках и ушанке стоит на гребне крыши. Да, и страшно знакомый голос — Динкин, Динкин голос! — кричит кому-то:
— Ты ее лопатой, лопатой пихай! Эй, внизу, берегись, сбрасываем!..
Лена перебежала мостовую, стала на той стороне, загородив глаза. Когда снежная лавина рухнула с крыши, взметнув белые вихри, и рассыпалась, покрыв добрую половину мостовой чистейшим снегом, Лена, махая варежкой, радуясь и боясь ошибиться, заорала:
— Динка! Кто там, наверху, это ты? Неужели это ты?
— Ленка! — прилетел с крыши ответный радостный вопль. — Где ты там пищишь? Ты внизу? Это ты?
— Это я! Я! Динка, а что ты там…
— Ленка! Лезь сюда-а!..
Фигура в ушанке присела, видно, хотела спуститься к краю, кто-то отогнал ее, и она завопила снова:
— Ого-го! Ленка, лезь в парадное, на чердак, там открыто! Слышишь, Ленка?
— Я слышу!
Она бросилась к огороженному участку. Прорвалась под негодующие крики дворничихи, охранявшей тротуар, в подъезд, взбежала по лестнице выше, выше, пока не очутилась перед маленькой дверью. Здесь было темно, пахло мышами, над головой бухало что-то.
Лена шагнула в дверь. И сразу ослепла от бьющего через слуховое окно солнца.
В окне показались две ноги в брюках, сползли, прыгнули — это была Дина! Она бросила к обросшим балкам ушанку и ринулась на Лену.
— Ленка, мы же приехали вчера! Ленка, я хотела сразу к тебе, не успела! У нас было замечательно, а у тебя? Мы же приехали совершенно без денег, встретился управдом, сказал: «Хочешь подработать на снеге?» — вот я и чищу! — кричала Динка.
— Диночка, у нас все, все ничего. На фабрике и… дома. У Найле с Васей скоро будет маленький, правда-правда!
— У Найле с Васькой? Врешь!
— Нет, не вру, нет, не вру!
— Полезли наверх, здесь все время чихается… Трусиха, давай же руку!
На крыше было так ослепительно, что Лена зажмурилась. Сверху было видно целое море крыш — серых, красных, блестящих, остроконечных и куполообразных… Между крышами темнели провалы-улицы, по одной бежал маленький трамвай. Справа по небу стелился серо-розовый дым из высокой трубы.
— Ой, смотри, моя фабрика! — обрадовалась Лена.
— Ленка, Ленка, если бы ты знала, как там было! Мы рисовали день и ночь, день и ночь! А потом нас отвели в благодарность на склад — выбирай сколько хочешь посуды. Я откопала для вас такие кувшинчики, несколько персидских пиал… Мы будем переписываться, обменялись адресами!
Лена слушала, приоткрыв рот.
— Теперь уже больше никуда не поедете?
— Поедем! — Дина тряхнула рыжей головой. — Обязательно! И очень скоро! Мы с Верой Ефремовной решили: во имя чего нам киснуть в Москве? Едем на какое-нибудь крупное строительство, на Магнитку, Турксиб, в Казахстан… Художники нужны всюду, будущее должно быть прекрасным! Оформлять, расписывать, если понадобится, рыть, копать… Слушай, а как там Дарья Кузьминишна?
