Михаил Штительман - Повесть о детстве
— Пусть он уйдет, — попросил Сема матроса.
— А ты не волнуйся, — успокоил его Полянка. — И руку держи совсем легко. Вот так. Ну, давай.
Сема спустил курок.
— Хорошо! — крикнул ему матрос. — Попал! Давай дальше.
Воодушевленный, Сема стрелял еще и еще.
— Вот видишь! — прошептала ему на ухо Шера, — Не хуже Антона. Что ты дрожишь? У тебя сейчас сердце выпадет.
В эту минуту подошел матрос и, похлопав Сему по плечу, передал винтовку Пейсе:
— Стреляй! А у тебя, Сема, неплохо. Только первым выстрелом дал промах.
— Вы же сказали, что я попал.
— Так надо, — улыбнулся матрос. — Психология! Если б я тебе правду сказал, у тебя пули бы начали землю ковырять. Человеку всегда лучше хорошее сказать… Ну, давай, Пейся.
Пейся с гордым видом поднял винтовку, прицелившись, дал выстрел.
— А ну-ка, Сема, посмотри мишень, — улыбаясь, сказал он. — Там уже дырка как палец.
Но Сема, проверив мишень, не обнаружил никакой дырки.
— Это вы мне жужжали на ухо, — нахмурился Пейся. — А ну, молчите! — И он снова выстрелил.
Так он стрелял еще несколько раз, целясь, хмурясь, злясь и не попадая.
— Ну, довольно, — тихо сказал Полянка, которому, видимо, было жаль Пенею. — В другой раз попадешь. Фортуна.
— Что вы мне говорите какие-то слова, когда все время эта мишень трясется то влево, то вправо! Надо, чтоб она наконец стояла как следует.
— Во-первых, она стоит, — улыбнулся Сема, — во-вторых, как ты думаешь, если будет бой, так офицер крикнет солдатам: «Не бежите! Вы мешаете человеку попасть!»
— Никто тебя не спрашивает… — обиделся Пейся. — Я не уйду, — обратился он к матросу, — пока не докажу! Отдайте винтовку.
Он прицелился, но в это время из окраинного домика вышел человек и быстрым, каким-то очень сердитым шагом направился к лощинке. Подойдя, он поднял руку и спросил, кто здесь старший.
— Я, — ответил матрос. — Что вы хотите?
— Ничего, — ответил пришедший и вытер платком лицо. — Я хочу только спросить: может быть, уже довольно?
— Вы о чем? — вмешался Сема недоумевая.
— Я о том, что только что здесь кто-то стрелял и сбил всю черепицу на моей крыше. Я так понимаю, что он принял мою крышу за что-то другое, но почему я должен страдать?
Матрос вежливо поклонился и, едва сдерживаясь от смеха, извинился перед хозяином крыши.
— Этого больше не будет, — сказал он по возможности строго. — Даю вам слово!
Когда человек удалился, сердито покашливая и ругаясь, Полянка подошел к внезапно оробевшему Пейсе и спросил:
— На что тебе понадобилась крыша? Что ты нашел в этих черепицах?
— Не знаю! — Пейся развел руками. — Я целюсь, как все: я закрываю правый глаз и даю…
Но его уж никто не слышал — дружный хохот помешал ему докончить свой рассказ. Матрос опустился на траву и схватился за живот руками.
— Не понимаю, что тут смешного? — еще больше смутился Пейся. — А ты что смеешься? — набросился он на Шеру. — Ты же вообще не стреляла!..
Полянка с трудом поднялся со своего места и, продолжая смеяться, начал знаками что-то показывать Пейсе.
— Ну, что ты стоишь? — заговорил Сема, насмешливо улыбаясь и с трудом переводя дыхание. — Если б твой правый глаз помещался с левой стороны, тогда черт с ним, закрывай! Но все люди закрывают левый. Понял? Ну-ка, дай винтовку!
— Сема, — испуганно вскрикнула Шера, — ты ведь только что надел рубашку!
Но было уже поздно: Сема прижал приклад к плечу, и на белой рубашке оттиснулось большое темное пятно.
ДОЛЯ СТОИТ НА ЧАСАХШера передала отцу просьбу зайти к комиссару. Доля недоверчиво взглянул на дочь и удивленно пожал плечами:
— Меня просят зайти? Зачем?
Больше он не сказал ни слова и с унылым огорченным лицом присел у окна. Шера встревоженно следила за ним, но Доля молчал. Он молчал и думал. Вызов к комиссару испугал его. За всю свою жизнь Мойше не знал случая, чтобы встреча с начальством приносила человеку удовольствие. Если вызывают к начальству, значит, что-то случилось. Давно-давно дед Доли вместе с семьей поселился в деревне. Не потому, что он очень хотел пахать, — он даже не знал, с чего начинают! Просто было объявлено, что евреи-землепашцы освобождаются от воинской повинности. Но прошло время, и они нечаянно и неожиданно для себя почувствовали вкус к новой жизни. И если раньше они, ругаясь, плевали на эту трудную землю, то теперь они уже привыкли подниматься с зарей, и соседи-крестьяне, веря и не веря, показывали им секреты. Они узнали новые слова: посев, сенокос, пары, молотьба — и вскоре привыкли к ним. Но счастье длилось недолго — отца Доли вызвали к начальству и дали двадцать четыре часа. В двадцать четыре часа приказали убраться и унести подальше «свой еврейский запах». «За что? Почему? Кто пожнет посеянное? Посмотрите на наши руки!» Урядник ни на что не хотел смотреть — он повернулся спиной, и разговор был окончен.
Так впервые в жизни встретился Доля с начальством, и он узнал, что это страшная, не любящая его сила. Он хотел стать кузнецом — ему помешали, он хотел пахать землю — его выгнали. Стоило ему что-нибудь задумать, появлялось начальство, и всегда оно было против него. Как не любил Доля эту проклятую кокарду! Он кочевал из местечка в местечко с семьей и без крова. Потом, озлобленный и ненавидящий всех и всё, он сам начал пугать людей, и ему уже нравилось видеть в других свой собственный страх. Ему было приятно сознавать, что если он боится кокарды, то есть кто-то, боящийся его. И на голову слабого Доля обрушивал всю свою злобу. Жена хватала его за руку, но он продолжал греметь, ломать стулья, кричать, и стекла дрожали в окнах. Доле всегда было плохо, и он всегда ждал худшего. Он был несчастен и зол. Чужое горе не вызывало в нем сочувствия, страдания опротивели ему, и он дрался на ярмарках, размахивал канатом у чужого лица, сидел ночь в участке и наутро, растерянный и смущенный, приходил к жене и плакал, обливая слезами ее колени. Начальство гнало его, и он ехал дальше на пыльной арбе, голодный кочевник, еврей-цыган.
В пути потерял Доля жену — у нее что-то было с сердцем, и ей всегда не хватало воздуха. Родные жены прокляли его. И он остался один с дочкой. Теперь сила его лежала у ног, но он не брал ее. Озорство осталось позади, и он понимал, что сам во многом виноват: не стоило хотеть большего, надо было опустить голову, пристроиться где-нибудь и тянуть лямку, как все. И он стал проситься на службу. Но дурная молва шла за ним, и никто не хотел иметь дело с Долей. Его боялись, но он уже не был страшен. Его гнали из местечка, и он шел с дочкой дальше, большой и беспомощный. Кокарда встречалась на его пути и приказывала идти мимо… Он не хотел ни драться, ни вымогать, но все говорили, что он дерется и вымогает. Доля махнул рукой, и старое началось снова.
В местечке у реки Чернушки его застигли большие перемены. Он застрял здесь, но понять, что происходит, ему было трудно. Он был рад, что о нем забыли и слава его затихла, но вот сегодня вдруг его призвали к начальству. Комиссар — не урядник, но Доля по-прежнему видел кокарду и боялся ее… Он просидел молча у окна до вечера. Шера не решалась подойти к нему. Когда совсем стемнело, Доля зажег лампу и спросил вслух:
— Может быть, явиться все-таки?
Шера молчала: она не знала, что лучше посоветовать отцу.
— А как он тебе сказал? — опять заговорил Доля. — Он был злой или нет?
— Не знаю, — тихо ответила Шера. — Он просто попросил, чтоб ты зашел.
— Да… — задумчиво произнес Доля. — Может быть, донесли? И они потребуют, чтоб я ушел? Куда я денусь с тобой?
— Они не потребуют, папа.
— Ты знаешь… Но у кого я брал долю? Разве я вырывал кусок у нищего? Никогда! Я всегда имел дело с человеком, у которого один кусок лишний!..
Мойше взволнованно зашагал по комнате.
* * *Утром Доля принял решение. Он ничего не сказал Шере, но она хорошо знала отца и умела понимать его.
— Ты пойдешь туда? — спросила Шера.
Доля молчал.
— Я тебя прошу, что бы ни говорили, будь спокоен. Если даже скажут, чтоб уехали, молчи. Мы не пропадем, папа.
Доля ласково погладил дочь по плечу и вышел. Шера вслед за ним выбежала на улицу — мать всегда провожала отца, желая ему удачи… У дома Магазаника Доля в нерешительности остановился: а может быть, не идти, и они забудут о нем? Он увидел Сему в шинели и поманил его пальцем к себе.
— Начальство там? — тихо спросил Доля.
— Там.
— Комиссар там?
— Там.
— А он русский или еврей?
— Русский.
— Русский… — задумчиво повторил Доля и потер лоб. — Так что ты скажешь, Сема?
— О чем?
— Они просили меня зайти.
— Слышал, — равнодушно ответил Сема. — А почему бы и нет? Вы знаете, куда идти?
Сема провел Долю к двери комиссарской комнаты:
— Вот здесь.
— А может быть, ты зайдешь со мной?
